Эпоха мемориальных торжеств миновала. То, что именем Стелламура и по приказу белобрысого капитана происходило на Слепом берегу, в дни и недели после прихода Армии, было уже не искупительными ритуалами и не имитацией принудительных работ, как при майоре Эллиоте; это была работа, самая настоящая: демонтаж конусных и молотковых дробилок, доставка многотонных кулачковых валов и колодок из марганцовистой стали от карьера к грузовой пристани. Теперь всякая ноша имела свой реальный вес и вправду была ношей, а не просто муляжом, как «гранитные блоки» на стелламуровских торжествах времен Эллиота; и никакие полковые фотографы не вертелись рядом с измученными людьми, снимая для архивов согбенные спины и серые, запыленные лица... Ничто не кануло в прошлое , ничто уже не было просто памятью, все было сегодня, сейчас . Если кто-то из носильщиков валился на колени у подножия Великой надписи, то от изнеможения, а не по приказу фотографа или распорядителя. И если какой-нибудь солевар или овцевод в нерабочие дни принимался освобождать свой дом в Мооре или в Хааге, то пустые комнаты, потрескавшиеся стены, узлы, громоздящиеся в сенях, напоминали уже не о прошлом, не о давнем бегстве и не о давних изгнаниях — нет, только о будущем. А будущее было — прощание с Моором.

Ты... и ты, да, вот ты и еще ты, эй, я тебя имею в виду, подите сюда, и ты тоже, ну, живо!

Если с утра на пристани собиралось недостаточно добровольцев , готовых переправиться на «Спящей гречанке» к Слепому берегу и заняться демонтажными работами, по деревням громыхали грузовики призывной команды , увозившие всех трудоспособных мужчин. Каждый вечер по распоряжению капитана возле секретариата вывешивали объявление: большие яркие цифры сообщали, сколько человек должны завтра явиться на работы; капитана не интересовало, каким образом деревенские наберут добровольцев — по жребию, уговорами или угрозами. Главное, чтобы утром на пристани было необходимое количество людей; если не хватало хотя бы двоих, за дело бралась команда , и тогда подсчетов уже не вели, набивали полный кузов, а часы опоздания, связанные с задержкой, нужно было отработать в каменоломне сверхурочно. Смена продолжалась иной раз до глубокой ночи. За работу не платили. После этих изнурительных дней в Мооре часто случались драки: кое-кто пытался увильнуть от каменоломни, тем самым взваливая свою обузу на других, вот собственные соседи и отлавливали таких и нещадно били.

А работы на Слепом берегу — непочатый край. Один демонтаж узкоколейки чего стоит, ведь надо выворотить из скалистого грунта семь веток, ведущих от грузовой пристани к семи разным отвалам, как тогда выворачивали стрелки и рельсы у моорского распутья. Только на этот раз надрывались на разборке не татуированные армейские штрафники. День за днем понтон ходил в Моор с таким тяжелым грузом металлических деталей, что при самом простейшем маневре вода перехлестывала через борт. Всего неделя прошла с начала демонтажа, а гигантская, растущая гора металла уже дожидалась отправки на равнину: барабанные грохоты, опорные катки, противовесы и спускные желоба из листовой стали, решетчатые ящики, бурильные агрегаты, цепи, канатные пилы и даже гофрированные железные крыши камнедробилки, из которой в минувшие годы с шумом сыпался гравий и щебень всевозможного калибра — материал для равнинных дорог и насыпей, — громоздились теперь у пристани чудовищной имитацией утонувшего в земле железного сада при кузнице.

С каждым днем холодало. Утром Собачий Король и Телохранитель, закутавшись в армейские шинели, стояли на пристани, пока сержант строил носильщиков в шеренгу и приказывал рассчитаться по порядку номеров. Что бы теперь ни требовалось сделать в карьере или по дороге туда — солдаты всегда были поблизости, гарантируя, что в пределах досягаемости огня всякое указание Собачьего Короля будет исполнено как приказ. Сам капитан редко появлялся на Слепом берегу. Сидел в Мооре, играл с секретарем и кое-кем из армейских агентов в покер, а всех деревенских просителей, ходатайствовавших насчет послаблений в работе или других льгот, отсылал к Собачьему Королю. Тот, однако, был так же глух к просьбам и жалобам, как и Армия, вместо него с этими людьми объяснялся Телохранитель. Беринг отказывал в просьбах. Беринг распоряжался. Беринг грозил. Под защитой Армии Беринг мстил за сожжение «Вороны». И хозяин давал ему такую возможность. Хозяин сидел в конторском бараке и писал реестры.

В эти дни демонтажа и «очистки» домов и деревень, когда каменоломня постепенно превращалась в армейское стрельбище, власть на Слепом берегу как бы сама собой потихоньку перешла от Собачьего Короля к Телохранителю. Ведь это он ухаживал за камнерезными пилами, транспортерами, агрегатами, и, бывало, чинил их, и знал механизм конусной дробилки ничуть не хуже, чем механизмы собственных творений. Теперь он с маниакальным тщанием следил, чтобы каждый маховик и каждый шарнир были аккуратно сняты, снабжены номером, аккуратно погружены на паром, переправлены через озеро и уложены возле пристани под навесом из гофрированного железа. Если кто-нибудь из грузчиков ронял хотя бы противовес или просто железную болванку, он впадал в бешенство. Добровольцы начали бояться его. Ведь под прикрытием и защитой Армии, столь же недосягаемый, как и его хозяин, Беринг с каждым днем, с каждым приступом ярости становился все более непредсказуем в своих поступках.

Пес — так называли его теперь между собой добровольцы, Пес или Петух , а иной раз просто Надзиратель . И действительно, он, как спущенный с цепи сторожевой пес, метался от камнедробилки к грузовой пристани и обратно, беспрестанно понукая всех к работе и свирепо молотя стальным прутом по откаточным рельсам и ржавым перегородкам, и действительно походил и на петуха, когда срывающимся голосом командовал грузчиками на отвалах и при этом грозно вскидывал вверх стальной когтистый прут.

А потом этот Петух, этот Надзиратель, этот Пес вдруг на минуту-другую, точно окаменев, застывал перед изъеденной ненастьями гнилой стенкой у подножия Великой надписи, или у пристани, или у белесых от пыли стен камнедробилки и смотрел в пустоту, скользил дырявым взглядом по скалам и расселинам, по серой воде, сосредоточенный на слепых пятнах, которые поднимались и опускались при всяком движении глаз; он как будто бы уже замечал первые признаки исполнения моррисоновского прогноза: пятна чуть посветлели. Сделались прозрачны по краям. Свет и вправду возвращается? Пятна убывают в размере. Док Моррисон не ошибся. Док Моррисон наверняка прав. Острота зрения восстановится.

Но стоило Берингу выйти из оцепенения и вновь увидеть вскрышные отвалы, грузовую пристань и добровольцев, как тотчас просыпалась и бешеная ярость. И однажды холодным солнечным осенним днем, когда лужи в тени сходней до самого полудня были затянуты тонкой корочкой льда, Беринг жестоко избил своим стальным прутом строптивого носильщика, хаагского извозчика-ломовика, который объявил, что какой-то там сопляк, шлюхино отродье, вражий прихвостень ему не указчик. Беринг так неожиданно обрушил на него град ударов — по груди, по голове, по плечам, — что бедняга даже руками не успел защититься, покачнулся под яростными тумаками, упал на колени и скорчился, обливаясь кровью. Телохранитель опомнился, только когда Амбрас выскочил из конторского барака и гаркнул:

— Прекратить!

Солдаты-охранники, которые, сидя у костра, закусывали тушенкой, подхватили винтовки и встали — но тотчас опять уселись на камни, увидев, что инцидент исчерпан: двое грузчиков помогли избитому подняться на ноги, а Надзиратель по знаку управляющего исчез вместе с ним в бараке.

— Что с нами будет? — спросил в этот день Беринг после долгого молчания. — Куда мы поедем?

Он сидел в бараке у стола и смотрел в глаза хозяину. Между ними на грязной дощатой столешнице лежал когтистый прут. Амбрас оттолкнул это оружие, на котором высыхающая кровь строптивца была уже почти неотличима от следов ржавчины, спихнул со стола Берингу на колени и повторил те же слова, какие мог сказать в ответ любой из добровольцев: