Он отогнул от переднего колеса рваное крыло и раза два-три тщетно попробовал запустить мотор, и вот тут-то Беринг, поддавшись магнетизму удивительной машины там, на берегу, снова взнуздал лошадь. Грязный после падения, морщась от боли, он взгромоздился на неоседланного битюга и погнал вниз по снежному склону, к озеру.

Собачий Король как раз вышиб из рамы бокового окна застрявшие осколки, когда на него упала тень всадника. Беринг нагнулся к Амбрасу с высоты взмыленной лошади — словно к батраку. Впервые он посмотрел управляющему в лицо.

— Я могу вам помочь. — В холодном воздухе голос его прозвучал пискливо и хрипло. Он даже поневоле сглотнул.

— Помочь? — спрашивает Собачий Король, выпрямляется и пристально глядит на него, и Берингу ни с того ни с сего кажется, будто управляющий каменоломней и главный моорский судья смотрит не куда-нибудь, а на его руку, в которой он тогда держал пистолет. Только на эту руку, которой он убил исчезнувшую жертву.

— Помочь? Этой вот конягой? — спрашивает Амбрас. Куртка у него порвана, один рукав мокрый от крови.

— Этой вот конягой, лошадью моей... лошадью и инструментом. Машина будет на ходу, я ее отремонтирую.

— Ты?

— Да, я, — говорит Беринг, не зная, как положено говорить с Королем, и не спешиваясь.

— Ты кто — торговец металлоломом или чернокнижник?

— Нет... я... растерянно бормочет Беринг. И вдруг откуда-то из дальней дали к нему прилетает слово, которого он никогда не слышал, но читал в кузнечихиных календарях: — Нет, ваше превосходительство , я кузнец.

И Собачий Король, и моорский кузнец не были в тот день на «крещении» парохода, спуске со стапеля и празднике. Не видели, как были выбиты последние подпоры, как судно с шумом съехало в воду, окруженное тучами сверкающих снежинок. Нос его круто ушел в глубину — мощная волна оплеснула палубу и сорвала с планширя два спасательных круга и несколько цветочных гирлянд. Пароход угрожающе завалился сперва на один борт — в сторону гор и Слепого берега, потом на другой — в сторону черной от людей пристани, но мало-помалу, точно колыбель, которую слишком резко качнули, все же выровнялся и наконец спокойно замер на волнах перед развалинами гостиницы «Бельвю».

Только теперь моорский секретарь разбил о форштевень бутылку вина. В сумятице, возникшей, когда судно так внезапно с шумом плюхнулось в воду, он чуть было про нее не забыл, думая лишь о том, что надо подать знак, махнуть рукой! А знака этого никто ждать не стал. И он громко выкрикнул новое имя колосса — с тем же опозданием, с каким теперь духовой оркестр на зачаленном понтоне заиграл что-то трескучее, а праздничная толпа на берегу грянула «браво!». Имя было давно знакомое, канувшее на дно, наконец-то вновь поднявшееся из пучины — и тотчас вновь утонувшее в шуме ликования.

— Нарекаю тебя... — крикнул секретарь, тщетно стараясь перекрыть оглушительный рев, закашлялся от натуги, начал еще раз и в конце концов пропел формулу «крещения» хилым, сухим, как бумага, голосом, которого и вовсе никто не услышал: — Нарекаю тебя именем «Спящая гречанка» .

Снег, осыпавшийся со скамей, надстроек и палуб, плавал в бухте как мимолетное воспоминание о льдинах и, пока народ ликовал, мало-помалу превращался в мшисто-зеленую воду. На причале пел хор и выступали ораторы, там поднимали флаги и за неимением фейерверка пускали сигнальные ракеты, а тем временем подул порывистый теплый ветер, наполнил бухту рябью иссиня-черных теней, растопил снег на болотистых лугах, на склонах холмов, обнажив великую топь.

Беринг и Амбрас, конечно, видели в эти часы огненные шары ракет, а вот хоровую и оркестровую музыку ветер доносил до них через камыши только обрывками искаженных звуков. Среди пассажиров, которые хлынули на пароход, не было ни Собачьего Короля, ни кузнеца — напрасно встревоженный распорядитель, заметив отсутствие одного из почетных гостей, расспрашивал о нем на причале и на палубе. В конце концов «Спящая гречанка» с множеством людей на борту вышла в свой первый прогулочный рейс без Амбраса.

Отсутствие Беринга никому в глаза не бросилось, ведь он не был приглашен. Но то, что управляющий каменоломней и главный моорский судья не появился на этом величайшей из послевоенных праздников, породило множество кривотолков как на берегу, так и на борту парохода: Собачий-то Король после аварии лежит в моорском лазарете искалеченный, с легкими повреждениями, с тяжелыми увечьями, при смерти, уже сыграл в ящик, одной собакой меньше, невелика потеря...

Что? Помер? Этот — и помер? Да никогда. Таким, как он, даже конец света нипочем, из любой передряги вывернутся, разве что пару ссадин на физиономии заработают, в худшем случае, но каменной их неприступности это не поколеблет.

Этот? Наверняка торчит со своим биноклем где-нибудь в скалах, читает по губам и берет на заметку каждого, кто о нем рассуждает...

Место Амбраса на верхней палубе «Спящей гречанки», за столом, на котором резвился ветер, так и осталось пустым. Никто из гостей не дерзнул занять его. Одно блюдо сменяло другое, остывало на предназначенной ему тарелке и, нетронутое, вновь исчезало: свекольник, перловая каша и сырники, свинина, рубцы, маринованный в уксусе лещ-слепыш, копченые поросячьи пятачки в желе и даже тушеные, фаршированные рублеными грецкими орехами калифорнийские персики с расформированного армейского склада... все это, исходя паром и аппетитными запахами, остывало на зависть гостям перед стулом Собачьего Короля и, провожаемое долгими жадными взглядами, вновь отправлялось на камбуз, в горшки и кастрюли.

А тем временем двое отсутствующих, голодные и злые, выбиваясь из сил, затаскивали разбитый «студебекер» на Кузнечный холм. Беринг уже давно ругал себя за то, что поехал на берег. Собачий Король принял помощь без слова благодарности — и теперь, под яростные командные окрики этого превосходительства , Беринг в кровь обдирал ладони о шершавый буксирный канат. И с натугой, точно подневольный работяга, толкал амбрасовскую машину в гору, к своему дому. И не рискнул возмутиться, когда Амбрас выдернул у него из-за голенища кнут и начал охаживать лошадь, его, Берингову, лошадь!

С храпа кобылы летели наземь хлопья пены. После каждого удара она рывком натягивала постромки, так что слышался звук как от тугой тетивы. Но ни рывки, ни битье не помогали. Все было напрасно: у разъезженного подъема прямо перед воротами кузницы даже Амбрас нехотя признал, что двум мужчинам и одной лошади «студебекер» наверх не затащить.

— Хватит. Распрягай.

Беринг освободил взмыленную лошадь от упряжи, сорвал на обочине несколько пучков дикого овса и принялся вытирать ей бока.

— Брось.

Лошадь еще секунду-другую тщетно ждала хозяйской ласки, а потом понуро двинулась вверх по склону, к воротам. Кузнеца Амбрас не отпустил.

— Пойдешь со мной.

Молча, каждый замкнувшись в собственной злости, они в конце концов все-таки зашагали к Бельвюской бухте. Там Собачий Король собирался потребовать джип или хоть воловью упряжку, править которой будет кузнец.

— Ты ведь умеешь править волами?.. А как насчет джипа? Машину водишь?

Кузнец умел все. Тот, кто разбирал и чинил ветхие армейские механизмы и моторы, знал бронетранспортеры и джипы ничуть не хуже, чем музыкальные автоматы и прогоревшие тостеры из опустелых казарм.

На полпути к празднику, когда над крышами огромных сосен уже завиднелась провалившаяся китайская крыша «Бельвю», им встретились сразу шесть тягловых волов из тех, что были заняты на транспортировке парохода и теперь освободились. Скотник общины кающихся (община эта вела монастырски уединенную жизнь на одном из высокогорных пастбищ Каменного Моря) не единожды выстоял у причала очередь за горьким и теплым даровым пивом, после чего старший скотник — тоже изрядно подвыпивший — отправил его домой. Сейчас, плаксиво рассуждая сам с собой, он нетвердой походкой тащился за волами. Беринг знал его. Слабоумный. На прошлой неделе принес наточить корзину ножей и с блаженным похрюкиванием пялился на огненный дождь сварки, пока от слепящего света вовсе не почернело в глазах. Потом он с мокрой тряпкой на веках битый час, а то и больше пролежал на токарном станке возле горна.