— Я пришел лишь затем, чтобы узнать ваши намерения относительно вашего дальнейшего пребывания в Эворе.
Как? Не может быть! Это уж слишком.
— Видно, вы, мой друг, заблуждаетесь. Я не вхожу ни в какие группировки и никого в курсе своих дел держать не должен.
— Должны.
— Простите. Вы приходите ко мне в дом и чувствуете себя как дома, хотя этого я вам не предлагал.
— Все, что я хотел сказать у вас дома, я могу сказать и на улице.
Было совершенно очевидно, что с Шико произошло что-то серьезное и что я, как тоже было очевидно, являюсь тем, на кого можно было излить злобу. Я попытался держаться спокойно. Шико, напротив, всем своим видом показывал мне свое физическое превосходство. Крепкий, коренастый, словно отлитый из бронзы, он похвалялся силой бицепсов, которую, как я знал, частенько пускал в ход, и, как теперь было ясно, навязывал мне ответную реакцию. Инстинктивно я посмотрел вокруг себя, ища что-нибудь увесистое на случай защиты: стул, кувшин, совок для золы. Но решил сесть и закурить.
— Сядьте, Шико. Поговорим спокойно.
— Я хочу только одного, хочу слышать ответ.
— Послушайте, я часто подумываю сменить Эвору на какой-нибудь другой город. Но вот этот ваш нажим заставит меня задуматься. Я сделаю выбор сам, самостоятельно. Самостоятельно всегда лучше.
— Значит, вы признаете, что вам в Эворе оставаться неудобно?
— Возможно. Но не с ваших позиций. А со своих.
Он все-таки сел.
Я вспомнил Каролино: от сумасшествия никто не застрахован, это от бога, и мы зовем сумасшедшими только тех, кто от сумасшествия не излечивается.
— Вы знаете, до чего дошла Ана? — спросил он меня.
— Знаю. Я тут пытался заставить ее мыслить. Безрезультатно.
— Мыслить? Она же повторяет вас, произносит ваши слова.
— Но мы с Аной не влюблены друг в друга.
— Я не о том!
— И то хорошо…
— Не о том. Я о той путанице, что у нее в голове, об иррационализме, софизмах, о ее расстройстве.
Я встаю, открываю окна. Над городом и зеленой равниной разливается торжественный солнечный покой — результат победы солнца. Светлый, праздничный апрель, начало начал. Как я тебя помню, помню до боли! Я возвращаюсь к стулу, закуриваю.
— А вы уверены, что мыслите рационально?
— Уверен ли я?
— Любая рожденная мысль не от мозга, она возникает в крови. Нет чисто рациональных мыслей. Даже таблица умножения не до конца рациональна.
— Не пытайтесь меня запутать. Это не так просто. Мною управлять трудно.
Да никто и не пытается тобой управлять, самое большее — вызывает на откровенность. И Ана тут ни при чем. Твои беды — это твои беды.
— Ана все объяснила сама. Я при этом только присутствовал.
— А я знаю, что если бы вы не присутствовали при этом, она бы все объяснила иначе. Иначе…
В какой-то момент, когда вдруг воцарилась тишина, мне показалось, что Шико вот-вот будет сломлен. Я предоставил его ему самому, возможно, чтобы тоже ощутить себя не в роли преступника, который унижается и дрожит, а наоборот. Но Шико продолжил:
— Все, что с ней происходит, абсурдно. До глупого абсурдно.
— Ана увидела. Это она сама мне сказала. Я пытался ее образумить: это не так, это не так. Ана вернулась к вере. Я же об этом даже помыслить не мог.
Шико встал. Мне казалось, он продолжит разговор, но он сдержался. Не прощаясь, он открыл дверь, хлопнул ею и направился в город.
XXII
Я сажусь в машину и на каникулы еду в деревню. Правда, не сразу: два-три дня мне хочется поездить просто так, безо всякой цели. Побыть одному за рулем машины, ни о чем не думая, отдавшись головокружительному бегству, бегству в никуда — этой приятной возможности забыться. Открытые дороги, открытые поля, радость вокруг явная, естественная, как свет с неба. Машина летит, словно на крыльях, шумит мотор, мелькают призраки домов, люди на обочинах дорог, встречные машины кажутся порождением моего воображения. Но я спокоен, и мне легко, как человеку, обратившему риск в игру. Память моя освобождается, очищается от всех переживаний, так или иначе коснувшихся меня, моего «я», моего дома. Успокаивается. Успокоение проникает в мою кровь, все приходит в гармонию, как будто уже наступило завтра… или сегодня, когда я глубокой ночью оживляю все это в своей памяти.
Я пересекаю Лиссабон, еду по дороге на Синтру[21], — что же за проклятье довлеет над нами, над нашим стремлением распорядиться своей судьбой, над нашим столкновением с собственным «я», над реальностью нашего бытия? Неужто священный и неприкосновенный знак Зодиака? Деревья по обочинам дорог, леса, источники, frigus opacum[22] и синее небо, как улыбка, которая идет изнутри, из очистившегося от усталости тела и появляется в глазах. Синтра — это сумрачный, как церковь, туннель. Я — сбавляю скорость не потому, что к этому меня вынуждает дорожное движение, а потому, что уж очень торжествен час: торжественны большие стволы деревьев и пронизанная золотыми лучами солнца листва, торжественна земля в ореоле покоя. Я не останавливаюсь, сворачиваю направо, на шоссе, идущее в Мафру, и еду, еду до тех пор, пока меня не настигает ночь. Солнце, в последний раз касаясь лежащих передо мной земель, садится в море. «Чего ты ждешь от жизни? Посмотри, как твои мечты претворяют в жизнь другие… Но не заблуждайтесь, не заблуждайтесь — это свершения окончательные. А вот сомневаться удобно, задаваться вопросами тоже удобно». — «Я знаю, чего хочу, знаю, о чем мечтаю». — «А что же ты делаешь для достижения цели?» Вот и Мафра. На вознесшемся вверх пьедестале монумента восседает каменный дебелый аббат, дышащий потом менуэта, который танцуют знатные дамы; исповедальня, напудренные парики, несметное число простолюдинов, косых, убогих, прокаженных; праздник тела господня — синтезированный образ под солнцем и морским ветром. «Что же ты делаешь для достижения цели?» — «Не знаю, не знаю. Пытаюсь постичь себя самого в очевидности моего положения: постичь — уже победить. Тысячи причин и обстоятельств, влияющих на мое здоровье, — и вдруг я заболеваю. Тысячи средств нужны против болезни — и однажды я выздоравливаю». — «Принимай свое лекарство, больной, принимай». — «Какое лекарство? Я не знаю». И вот я, подобно разоблаченному притворщику, разоблачаюсь перед самим собой. Жизнь коротка, и сколько же времени уходит только на то, чтобы разоблачить себя самого, обнажиться перед самим собой. Но посланцы Великой Реконкисты придут, когда-нибудь придут, сейчас еще рано, а жизнь коротка. Придут когда-нибудь вестники Великого дня и бросят на голые плечи человека правду радости. Или сама земля, само солнце изобретут тепло, идущее от крови. На пляже Арейя-Бранка есть небольшая гостиница «Зеленые скалы». Она стоит на берегу моря, почти в море. Величественно заходит солнце. Здесь на смотровой площадке запада я чувствую себя хорошо. Катящиеся пенные волны убаюкивают мой страх. Я стою у окна своей опустошенности и растворяюсь в шуме морского одиночества. Неожиданно у меня на глазах в небе рождается первая звезда. Я беру ее с собой в свой сон, чтобы ночь не была беспросветной. И засыпаю, засыпаю. Море принимает в свои пенные волны мое беспокойство, укачивает его, убаюкивает…
Почему я все это рассказываю именно этой апрельской ночью? Как когда-то, близится пасха, низкий склон горы омывают бегущие с ее вершин ручейки, он покрывается зеленью и цветами для всех и каждого, и для меня, для моего случайно брошенного взгляда, — и это так же достоверно, как этот абсурдно радостный час, который принадлежит всем, который и есть сама радость, в этом его истинная сущность. «Что же ты делаешь, чтобы твои мечты осуществились?» — «Не знаю. Как-нибудь придут послы Великой Реконкисты. Когда придет их час».
Я благодарю море за данный мне отдых и следую с попутным ветром дальше по побережью. Сан-Мартиньо, Назаре; взбираюсь на стоящие в море скалы, что там с незапамятных времен. «Какой обман! Судьба человека есть бесконечный поиск». — «Да, но не этот поиск, а другой, следующий за ним. Мой поиск — первый, тот, что раньше всех других, что находит для этого бренного тела, этого живого и преходящего огонька его место во вселенной, заканчивающейся ветрами и водами, горами и пустынями, планетами — Венерой и Марсом — и звездами: Антарес, Денеб, Альтаир — мой старый отец! — и галактиками, и миллионами световых лет, и бесконечностью, что поражает и подчиняет». Тишина. Здесь, на вершине стоящей в море скалы, на этой границе беспокойства, среди раздольно шумящих зеленых вод, когда ничего не остается больше, как уехать, здесь, лицом к лицу с соленым ветром и безмолвной горой, омытой ароматом зарождающейся жизни, я слышу тебя, Кристина. Побудь немного. Не уходи, пока не улыбнешься и не благословишь меня. Лейрия, Фигейра, Авейро, Порто. Пляж Анкоры, — все, что было во мне лишнее, все, что было чересчур для такой короткой встречи с самим собой, улетучивается; пляж Анкоры, здесь есть лес, где можно развеять последние остатки волнения, есть море, столь желанное для северянина, меня, который едет с юга.