Я стучу в дверь — никто не открывает. Заглядываю в большие опускающиеся и поднимающиеся окна. Через стекло виден вестибюль, больше ничего. Стучу еще раз, жду еще немного и ухожу. Чуть позже, уже из кафе, звоню по телефону Моуре — никакого ответа. Не отдавая отчета в своих действиях, я пошел к дому Моуры, постучал, вернее позвонил, услышав на этот раз в полной тишине звонок, который никогда раньше не слышал. Так, может, они уехали из города? Ведь последние дни я и Шико не видел, но мало вероятно, чтобы он их сопровождал. Да и что он мог сказать мне? И снова я один. И снова льет дождь, подхлестываемый сильным ветром. Я смотрю невидящим взором, как он приближается из неясного далека, как наступает, волнами затопляя равнину. Город тонет в пелене густого тумана, мутнеет в глубинах моего сознания. По улице быстро едут забрызганные грязью машины, что-то паническое есть в их стремительном движении, что-то они мне напоминают. Долгое пустое ожидание у окна, глядящего в пустыню. И так день за днем.
Но вот как-то, возвращаясь таким же дождливым вечером домой (я был в кино, потом посидел в кафе, потом поставил машину в гараж и уже было собирался открыть дверь ключом), я заметил какую-то жмущуюся к косяку двери тень. Я замер и стал искать карманный фонарь.
— Сеньор доктор, извините, мне очень нужно сегодня с вами поговорить.
Я тут же узнал голос и успокоился, хотя не очень, потому что все было как-то странно.
— Входи. Ты мог бы прийти в другое время. Должно быть, вымок весь.
— Мне нужно сегодня.
Я открыл дверь, зажег свет. Каролино вошел. Под дымоходом, где должен был бы быть камин, но где его не было, я разжег костер из журналов и досок от старых ящиков. Каролино не двигался. Он стоял посредине кухни, вроде бы чем-то озадаченный, с опущенными руками и свисающими на лицо волосами.
— Садись. Бери стул. И говори, в чем дело. Выпьешь? — Я пошел за бутылкой и рюмками.
— Не говорите мне «ты».
Я остановился с коньяком в руке, собираясь налить его в рюмки, от предчувствия явной опасности у меня по спине пробежал холодок. И я решил, что нужно быть осторожным и готовым к защите.
— Садись, — снова повторил я, — и выпей.
Я сел за стол напротив него, закурил, выждал какое-то время. Каролино продолжал стоять. Вид у него был отчаянно несчастный. С него текла вода, как с потерпевшего кораблекрушение, он не поднимал глаз.
— Мне все известно… Все известно…
— Садись, обсохни у огня.
— Не говорите мне «ты»!
Опять тяжелое молчание. Я беру рюмку, спокойно делаю глоток, смотрю на Рябенького и держу внимание взведенным, как курок.
— Вы все думаете, что я растяпа, считаете меня ничтожеством. Но вы ошибаетесь, ошибаетесь, я мужчина, я — это я! Я могу! Я, если вы хотите… Все в моих руках, даже город, да, я могу поджечь город, да, да. Я — это я! Вот мои руки… — И он поднял сжатые в кулаки руки. — Я — это я, а не куча навоза. Я человек свободный, я могу, чем вы все меня лучше? Она уехала, не сказав ни слова. Но я знаю все уже давно. Я все понял, все.
— Люди иногда заблуждаются, Каролино. Ты говоришь о Софии?
— Не смейте произносить ее имя! У вас грязные губы!
Я вздрогнул, но взял себя в руки.
— У Софии, должно быть, нет времени тебе написать. После смерти сестры…
— Ни слова о Софии, ни слова больше вообще. — Он подошел к столу и, облокотившись, вперил в меня свои зеленые глаза.
Я, готовый ко всему, взглянул на него в упор, но не встал.
— Будем говорить прямо: чего же, друг мой, вы хотите от меня?
Моя решимость произвела на него впечатление. Я не спускал с него глаз, держал на прицеле. Меж тем Каролино пошел вокруг стола. Я встал, взял бутылку. Каролино остановился. И вдруг, упав на стул, откинувшись на спинку и вытянув ноги, он принялся смеяться, смеяться идиотским смехом. «Он пьян, — подумал я. — Или свихнулся?» Ночь усиливала мою тревогу. Как в фильме ужасов, я прислушивался к вою ветра на крыше и в ветвях деревьев. Однако все это глупо. Я, как мог, постарался встряхнуться, избавиться от страха. И тут всерьез заметил, что парень не в себе. Но в потерянной, сотрясаемой ветром и дождем ночи призрак безумия был для меня ужасом абстрактным, неосязаемым, неуловимым. Нет, я не пошел в наступление на молодого человека в прямом смысле этого слова, — ведь обезвредить его не составляло большого труда, — но пошел против того безобразного, трусливого и агрессивного, что вдруг в нем обнаружил.
— Так почему же именно я тебе нужен? Какое все это имеет ко мне отношение?
— Я мужчина! — выкрикнул он снова. — Я знаю, чего хочу. Я свободен, я велик, во мне великая сила. Великая, как у бога. Он созидал. А я могу уничтожить.
— Немедленно объясните, о чем идет речь. Или идите вон!
— Я? Вон? Вы глупы. Вы решили, что можете делать из меня посмешище. Посмешище из Рябенького. Да, я Рябенький. Я! Вот эти руки — мои! — И он принялся демонстрировать свои крючковатые пальцы. — И эти руки, и эти ноги, и эти прыщи. Но внутри я такой же, как все! Я хочу сказать, что я большой, я… Я, если вы хотите, могу… Но она больше мне в глаза не посмотрит… Но я… Она очень удивится. И ночь подходящая, чтобы отправиться в путешествие. Вышвырнутый из рая… Нет, я не пьян и не сумасшедший. Но мне приятно стоять здесь и смотреть на вас, который жив и который смотрит на меня и боится меня. А я не боюсь. Ничего не боюсь. Даже смерти. А вы боитесь, боитесь смерти. Есть люди, что еще не родятся… родятся…
Он наконец умолк, и снова бешеный ветер завладел моим вниманием. Мне показалось, что молодой человек исчерпал свою злость в этом потоке слов. Я поднялся и, почти успокоившись, предложил:
— Выпей, и я отвезу тебя домой.
Не поднимая глаз, он протянул руку. Я пододвинул к нему бокал. Тут неожиданно Каролино сделал прыжок и оказался передо мной с открытым ножом. Это был складной нож на пружине. Он держал его, как приговор. Зло блеснуло лезвие, так же зло блеснули глаза юноши. Инстинктивно я схватил его за запястье и парировал удар. И тут же, яростно поборов свою нерешительность, свою внезапную тревогу и свою покорность, в которую ввергала меня ночь, выкрутил ему руку. Нож упал. Я наступил на него и ударил Рябенького кулаком в челюсть. Он закачался. В ярости, которая завладела мной, я хлестал его по щекам до изнеможения, но смутно чувствовал, что бью себя самого… Каролино упал на стул, положил на стол голову, закрылся руками и заплакал, сотрясаясь в конвульсиях и хрипя. Я поднял нож, закрыл его, положил в карман. Ветер нарастал. И среди бушующего ветра было как-то странно и беспокойно слушать всхлипы Каролино.
«Но, милый молодой человек, кто же расстроил твои мечты?» — спрашиваю я тебя в эту свою бессонную ночь, когда, сидя за письменным столом, воссоздаю, осмысливаю (или домысливаю) все, что тогда произошло. В вышине воздух чист, мой милый. Кто повинен, что ты не знал этого, кто повинен, что этого не знала твоя ярость? Нет, в том, что произошло с тобой или с кем другим, — если, конечно, вина — наше стремление к правде и чистоте, — я не повинен. Пей, Рябенький, свою рюмку, пей. Ночь на исходе, скоро наступит рассвет… Знаешь ли ты, что сильнее: твоя ярость или солнце? Солнце, Каролино, солнце сильнее. Не ищи ночь только потому, что ты не выносишь дня. Найди свое «я» в ярком солнечном свете — и будешь человеком. Да и что за истина это твое открытие смерти и крови? Ведь теперь-то я знаю, что ты замыслил преступление не против меня и не против нее. Ты совершил преступление против жизни, против того парадокса, что тебя опустошал. Но я не хотел этого, нет, не хотел…
А чего же ждала от меня ты, София? Она мне как-то сказала, что я не принес ничего нового. Разумеется: ведь семя прорастает только в той земле, которая ждет это семя. Я ли виновен? Теперь я не хочу об этом думать, теперь не хочу.
Я выкурил сигарету. Каролино выпил коньяк. Он не поднимал глаз; он чувствовал себя несчастным, униженным и пристыженным тем, что чуть было не совершил преступления, а скорее именно тем, что так и не совершил, рискуя многим и больше всего рискуя оказаться жалким фигляром, что и случилось.
