— Добрый день, Лукресия («Как поживаете, сеньор доктор?..») А София… дома?
— Нет, Софии дома нет!
Нет. Я даже не спросил о ее родителях, вот глупость. Ведь именно о них я должен был спросить в первую очередь. Но София, вытеснив их из моей памяти, заполнила меня всего. И вдруг почему-то, не отдавая себе отчета, я подумал, что это хорошо, что ее нет дома. Я испытывал такое сумасшедшее волнение, такое мучительное бешенство, что засевшая в голове мысль требовала немедленного исполнения и не допускала, что Софии может не оказаться дома. Почти довольный, что случилось именно так, а не иначе, я пошел вверх по улице, чтобы хоть как-то успокоиться и ощутить окружающую реальность. И тут же, очутившись на площади, столкнулся с Аной и Алфредо. Ана, как всегда, была великолепна: ее белокурые волосы были зачесаны наверх, юбка и жакет плотно облегали фигуру, в вырезе на груди белела, как цветок, блузка. Она была в высоких сапогах и в чем-то еще широком поверх жакета, что развевалось от ветра. Рядом с ней стоял Алфредо, он кичился своей грубой крестьянской одеждой: тиковыми брюками, сапогами и мохнатой коричневого цвета блузой без пуговиц. Он-то меня и заметил.
— Посмотрите-ка, кто идет! Уже вернулись, доктор?
Я поздоровался с обоими. Ана заговорила со мной так же спокойно, как будто я и не уезжал вовсе. Потом вдруг бросила:
— София должна подойти к нам в кафе. Не хотите ли и вы присоединиться?
Да, хочу, но почему ты меня спрашиваешь? Почему ненавидишь меня? Может, потому, что любишь? Это было бы комично, но как раз именно это Алфредо и подозревает. И тебе это известно. Подозревает и ревнует не только ко мне, но и к другим. Вот он тут, рядом, одетый с таким тщанием. Словно весь город его оскорбляет, и только затем, чтобы это оскорбление обернулось против тебя, против твоего великолепия роскошной самки. Мы идем в «Лузитанию», устраиваемся чуть в глубине направо.
— Ну, чего моя Аника желает?
— Чай и пирожки.
— А вы, дорогой доктор?
— Можно чашечку кофе и тосты.
— Ну, а я возьму бифштекс с жареной картошкой и бутылку пива.
— Алфредо…
— Что ты хочешь, моя желанненькая? Я голоден, хочу есть…
Я его не слышу. Я думаю о Софии. Фасад кафе стеклянный, и улица передо мной как на ладони. Ясный зимний день: на домах играет солнце.
— Моя желанненькая уже не любит своего маленького? Я ведь (это он говорит мне) ее маленький. Она заботится обо мне, дает мне советы. Но маленький ведет себя плохо, так ведь, желанненькая?
— Не паясничай.
— Видите? Уже бранится.
— Скажите мне, Ана, София была больна?
Она посмотрела на меня долгим взглядом, стараясь понять мой вопрос. Потом с состраданием ответила:
— Нет.
Официант принес мой ленч и то, что заказала Ана. Алфредо выказывал беспокойство.
— А бифштекс, Жозе, мой бифштекс?!
Он распахнул куртку и засунул большие пальцы в карманы жилета, что был под курткой. Ана, сидя прямо, торжественно откусывала пирожок и манерно пила чай. Я испытывал неловкость. Тут она спросила:
— Как прошли ваши каникулы?
— Хорошо. Очень холодно и много снега.
— Да. А как ваши тезисы? Вы над ними думали?
— Тезисы? Но над ними не раздумывают, о них говорят, спорят. Потом жизнь серьезнее всего этого.
— Ну, — сказал Алфредо, когда ему наконец принесли бифштекс. — Аника, не хочешь ли кусочек?
Она закрыла глаза и сжала, точно от внезапной боли, зубы, потом разомкнула их и глухо ответила:
— Нет.
— А вы, доктор?
— Благодарю.
Вдруг Алфредо спросил:
— А знаете, что породистые лошади вырождаются?
— Я не знал, — сказал я вполне любезно, несколько сбитый с толку.
— Да, вырождаются. А объяснение тому — отсутствие наставника для дальнейшего воспроизводства. Здесь, в Алентежо, его называют «наставник». Но думаю, что на севере его называют иначе.
Это заявление было наиглупейшим. Ана, побледнев, быстро опустила голову, но трепет ноздрей выдал ее. Я закурил, посмотрел в окно: когда же придет София? В кафе почти пусто: два-три человека сидели по углам перед пустыми чашками, у стойки с салфеткой на руке отдыхали официанты. Удивительная тишина подчеркивала мое ожидание, агрессивную дерзость Алфредо, ниспадающее напряжение натянутой, как струна, Аны. От стены противоположного дома, освещенного бьющим в него солнцем, падали на залитую светом улицу блики. Зала кафе, эта бесплодная очевидность, множилась в блестящих поверхностях металла, в гладких плоскостях мрамора, в чистых оконных и дверных стеклах. Хоть бы ты пришла, София…
И она наконец пришла. Появилась в дверях в своем широком пальто, тоненькая, изящная, излучающая душевную теплоту. Ее распущенные волосы были схвачены обручем, как у средневековых рыцарей, челка прикрывала лоб и всегда живые глаза. Но когда она подошла, ничего, кроме: «Ола!» — я так и не услышал. Нет, еще она сообщила, что Шико скоро будет.
— Только Шико? — спросил Алфредо.
— Нет, и Каролино тоже.
И, делая вид, что поправляет прическу, она посмотрела в сторону. Какое мне до этого дело? Я спрашиваю тебя сейчас из долго длящейся ночи: может, я любил тебя? Нет, я никого не люблю, никого; я люблю мою страсть. Садись, София. Ешь свой полдник. Какая невидимая ниточка связывает тебя с Аной? Обе прекрасны, и обе бросают вызов моей несчастной ярости…
— Ну и когда же вы, доктор, прибыли?
Ешь свой полдник. Да, здесь жарко. Снимай пальто, я еще и сейчас тебя вижу, как вздымается и опускается твоя грудь от полнокровной волны жизни… Сегодня. Да, да, я приехал сегодня.
— А разве я вам не писал, когда приеду?
Алфредо, уткнувшись в тарелку, вызывающе глупо улыбался.
— Верно! Какая же у меня память! — сказала София. — Ана, а ты, у тебя все в порядке? День сегодня прекрасный.
Я, конечно, сказал лишнее. Но тут уж виновато мое любопытство. Не думай об этом. Что, собственно, для тебя другие, для тебя, для твоей жизни, той, что тебя мучает, грозит тебе и которую ты не в силах объяснить? Предосудительное и даже вредное развлечение, не больше? Темнеет, белые дома приобретают мертвенный, фиолетовый оттенок… Завтра у тебя уроки и дела, тебя ждет дом, там, наверху, в Сан-Бенто, где ты сможешь приблизиться, и без помех, к истине своего бытия.
Шико появляется вместе с Каролино. Я вижу, как они идут между столиками. Впереди Каролино, он глядит беспокойно, но не трусливо. Шико сзади, маленький, крепко сбитый, с чванливым видом боксера.
— Ну, дети мои, только освободились? Садись, Шикиньо. Садись, Каролино. Что есть будете? Бифштексик пойдет?
Рябенький взволнован: он опасливо приветствует меня, неуверенно глядит, неуверенно улыбается, ищет, на что бы сесть. Шико с явным презрением жмет мою руку своей квадратной рукой. К нашему столу придвигают еще один стул, и Каролино усаживается подле Софии. Какой-то момент все испытывают замешательство. Я курю. Алфредо подзывает официанта.
— Так в будущем году вы едете в Лиссабон? — спрашивает меня Ана.
— Не знаю. Я жду вакансии.
— А как вам эта история с пансионом? — перебивает Алфредо. — Ничего себе скандальчик! Очень я смеялся, когда мне рассказали, очень. Я это узнал вчера, нет, вру, позавчера. Доктор-то знает, а?
— Мне рассказал носильщик.
— Там были Машадо, Дагоберто и… кто еще? Все плясали в кругу. Черт бы их взял, знали ведь, что за это может быть…
Я почти не слышу его. Смотрю на Софию. Между нею и Каролино идет немой разговор. Каролино опускает голову, подает знаки глазами, морщит лоб, улыбается, жестикулирует. София вопросительно смотрит, обдумывает, наконец, все поняв, улыбается.
— Где же вы теперь решили остановиться? — спрашивает меня Ана.
— На вершине Сан-Бенто. Я сниму там дом. Если бы я там остался навсегда, я бы купил мельницу.
Всех заинтересовал мой проект. София, прервав свой разговор с Рябеньким, спросила меня:
— И когда же вы переезжаете?
— Как только получу шоферские права. Мне ведь там нужна машина.
