Укола так и не последовало: Сичкина оставалась жен­щиной. Be влюбленность в профессора Луцевича была глу­бокой тайной.

— А откуда вы знаете... про Луцевича?

— Пока об этом на земле знают двое: вы и я. Я умею хранить тайну. А браки свершаются на небесах.

Судских, лежа на животе, лица Сичкиной не видел, но догадывался, какие страсти сжигают медсестру. Ждал, чем закончится ею разведка боем. Дождался комариного уку­са иглы и подумал с обидой: вот так даже?

— Потом поговорим. — сухо бросила Сичкина и то­ропливо ушла. Щелкнул засов с той стороны.

• Судских сразу соскочил с кровати и занял угол, где был недосягаем дверному глазку. Как научил Забубённый, он резко приседал, отжимался от нола, подпрыгивал, пока не выдохся и пе ощутил на теле липкий пот. Забравшись после под простыню, он продолжил тужиться изо всех сил. Вымотавшись, он лежал, прислушиваясь к телу. Навали­валось забытье. Тогда Судских встал и принялся расхажи­вать по палате. Заставлял себя с величайшим трудом, буд­то огромной тяжести груз никто, кроме него, снести не мог, да и никого другого рядом пет.

До сих пор в любых перипетиях Судских не ошущал сво­ей оторванности от земных дел, как сейчас, it в то же время он отчетливо сознавал, что не вдруг наступила эта оторван­ность. Прежде, имея в руках власть, имея в этих руках факты неприглядных дел правителей страны, он послушно сорти­ровал такие факты, делал анализ, докладывал начальству, на том его миссия кончалась. Факты вопиюшие — ну и что? Тот же Воливач, тот же президент мер не принимали, а от­ставки и переводы па пе менее хлебные места последствий ! не имели. Продолжалась дикая игра без правил, факты во- ; пили, страна сваливалась в пропасть, виновные были извес­тны 1 [аперечет, игра в дурачка продолжалась iia покатой плос- \ кости. «Титаник» тонул под музыку оркестров в ярком свете \ прожекторов. Свалился с покатой площадки и Судских. J Ipn- .

выкший исполнять свой служебный долг неукоснительно, о соломке не позаботился, в своей ипостаси выводов не сде­лал: мерзавцев не бил. замахиваться стеснялся. Тихо и неза­метно, неощутимо и неотвратимо подкатил к нему «воро­нок» из тридцатых годов, вывез па казнь. За что? За податливость. За сучье потворство мерзавцам. Значит, сам такой и нетему прощения перед безгласными. Перед своим народом. Сам грешил, самому и выбираться из этой темни­цы. Как?.. Но Забубённый находится здесыючти восемь дет! К Судских протащилась мысль сквозь монотонное гудение в голове — держится человек! Раньше над ним посмеивались, считали, плюет против ветра, а не стало Забубённого — по­жалели: недостает нынче подлинных борцов за справедли­вость. Судских .заставлял себя решить задачу: как. каким об­разом непохожий на атланта Забубённый держался, оставаясь несгибаемым?

Под влиянием самою первою укола аминазина Суд­ских расслабился, теперь заставлял свой мозг трудиться с повышенной нагрузкой, а ноги — таскать неподатливое тело по палате.

Он выдохся через час. Тело превратилось в кусок дере­ва. а мозг — в )удящий под тугим ветром жбан. Ноги больше не повиновались. Немыслимыми движениями он подла- шил две непослушные тумбы к койке и упал бы мимо нее, не появись стремительно Сичкина.

Она подхватила его и уложила, почти не ощушаюшею реальности.

— Вот дурачок, — пожурила она, и будто первая капля живительной влаги упала в его голову-жбан. — Виски надо массажировать. Экспериментатор...

Он слышал Голос.

«Вот и хорошо. Я не один. Ты ведь не бросил меня? Не иначе сам опыт ставишь...»

Укрыв Судских простыней, Сичкина пошла к Толмачеву.

— Ну и как? - Это он послал Сичкину к Судских.

— Как обычно, глубокий сон, — ответила она без эмоций.

Толмачев ограничился усмешкой. Здесь он ставит опы­ты, это он Господь Бог.

Его сейчас занимал вовсе не упрямей Судских. Свинько! Свыше ему ниспослана золотая жила, и не обогатиться — проще самому залечь в это заведение.

Псе стоящие идеи подсказывают сумасшедшие!

Как-то в'беседе с Забубённым Толмачев услышал от него, что жил тот в одном доме со знаменитой гадалкой Ни пел ней Мот. Тогда Толмачев не заострил внимания на этом факте -•- мало ли кто соседствует с будущими знаме­нитостями, — но позже, когда операция горе-профессора дала поразительные результаты, он вспомнил про гадалку. Зря, что ли, он корпел в юности, зарабатывал красный диплом? Пора копеечку зарабатывать. Толмачев созвонился с гадалкой и спросил: не обращаются ли к ней шишки с пикантными просьбами? Закон один — раз шишка, зна­чит, импотент. Так вы им подскажите: есть такие люди, которые и восстанавливают плоть, и наращивают. Будет и потенция, и члененция. Доход поделим. И вот наконец первая ласточка от гадалки: есть весьма денежная особа, готовая выложить кругленькую сумму за это самое. Обо­значились: за операцию Толмачев возьмет пятьдесят ты­сяч долларов, гадалке десять процентов за наводку. Про­фессору, посчитал Толмачев, пи копейки. Для начала пусть поработает во славу пауки, а там видно будет.

— Сергей Алексеевич? — оторвала Толмачева от при­ятных размышлений Сичкина.

— Что тебе? — вздрогнул Толмачев.

— Пойдемте к Свинько, он в сознании и несет непо­нятную чушь, но такую заумную!

В палате, где лежат Свинько, Толмачев первым делом приподнял простыню, хотя и без этого было понятно, что напряг фронтальной мышцы не исчез.

— Чем мается наш уважаемый избранник народа? — ласково спросил он Свинько.

— Мэне сана ин корпоре сано. Ил эст: хомо сум, хума­ни нихиль а мэ ажэнум путо[4], — провозгласил Свинько.

-- Круто, — оценил сказанное Толмачев и повторил следом в русском переводе. Кое-что из латыни, как Ле­пил. он еше помнил. — Вот тебе и на тебе: собственного Гайдара взрастили.

— Ошибаетесь, милейший, — вполне здраво возразил Свинько. — Тимур Егорович — продукт эпохи в силу чрез­вычайных обстоятельств. Он глуп до такой степени, что нормальным человеческим языком никогда говорить не сможет. Ayr Цезарь, аут нихиль[5]. Поэтому он явился провозвестником нобых времен, расцвета шарлатанства, вождь когорт алчных бездарей. Апрэ ну ле долюж[6].

— О! — изумился Толмачев грамотным и убедитель­ным доводам Свинько. — В нашем сумасшедшем доме родился истинный гений!

— А где им рождаться еще? — спросил Свинько с улыб­кой мудрой тихости. — Согласно законам природы имен­но в среде придурков рождается гениальность. Ибо дура леке сэд леке[7]. Что в переводе на русский означает: закон — дурак, но это закон. Благодарю за внимание, — закончил Свинько под хохот Толмачева. Давненько он не смеялся от души. Свинько смотрел на него взглядом освя­щенного патриарха на придурочпого шамана.

— Прекрасно, почтеннейший! — воскликнул Толма­чев. — Как только укротим вашу крайнюю плоть, можно возвестить о победе передовой советской науки. — Вид разглагольствующею Свинько дела! его поистине счаст­ливым. Это уже образец, операция закончилась успешно. —

Л что говорит древнейшая китайская медицина но этому поводу? — решил он уточнить, такими ли энциклопеди­ческими стали знания Свинько.

На это тот ответил:

— Во яо цхао, во буяо тундзо.

— Переведите, почтеннейший, — попросил Толмачев уважительно.

— Не хочу работать, хочу сношаться.

Толмачев разразился новым приливом хохота. Он за­кашлялся и, унимая развеселившихся медсестер и санита­ров, которых набилось в палату уйма, спросил:

— А кто же тогда будет работать?

— Как сказано в Коране, сура «Паук», «...в тот день, когда настигнет вас наказание сверху и из-пол ног, скажет Всевышний: «Впустите то, что вы сотворили! Ибо...»

— Про это не надо, — оборвал его, поморщившись, Толмачев. — Изысканий на сегодня хватит. Вышли все отсюда, — оглянулся он на персонал, воспринимающий про­исшедшее развлечением. — Цирк нашли... Все по местам!