С покорением Египта, интеграции малоазиатских царств и созданием клиентельного царства в Армении, римские принцепсы присвоили себе почти все, что оставалось от эллинистического наследства на Востоке. Принципат для греко-эллинистической части империи означал период отказа и пользы одновременно. Отказаться нужно было от свободы, политической независимости и по меньшей мере частично от само собой разумеющейся тождественности полиса и государства как такового.
Полностью это никогда не было забыто. Павсаний, как и многие его современники, видел в римской оккупации Греции причину гибели духовной продуктивности, а александрийцы долго боролись за свой городской совет. Тем не менее с римским господством смирились и потому, что эллинистические государства уже изменили свои прежние политические структуры или по крайней мере ослабили их.
Однако этому отказу противостояло мировое влияние эллинизма, которому содействовала империя. Греческо-эллинское пространство давало не только большие духовные побуждения, как философия стоиков, не только строителей и архитекторов, как Аполлодор, но и духовный фермент оппозиции. Греческие силы были столь влиятельны в империи не столько благодаря числу сенаторов и государственных служащих, которых поставляли Греция и греческий Восток, сколько из-за духовных импульсов.
Решающим при этом всегда было отношение отдельных принцепсов. От упоения Нерона всем греческим выиграла прежде всего сама Греция, но уже при Веспасиане были отобраны новые и старые привилегии греческих городов. Апогеем поощрения всего греческого была эра Антонинов. Адриан и Марк Аврелий писали по-гречески и в большей мере думали по-гречески. Греческая литература, греческие идеи и греческие произведения искусства снова рассматривались как образцовые. Культурный обмен достиг тогда своего зенита.
Особенно тесно связаны с Римом были греческие великие ораторы 2 в.н.э. Дион Хризостом (40—112 гг. н.э.), Ирод Аттик (101—177 гг. н.э.) и Эдий Аристид (129—189 гг. н.э.). Родом из Прузы в Вифании, Дион Хризостом ужe упоминался в связи с развитием идеологии адоптивной империи. Когда-то ожесточенный противник Доминиона, при Нерве и Траяне он приобрел большое влияние и теперь старался подвигнуть жителей городов греческого Востока к улаживанию их конфликтов и к признанию реальности империи в своих многочисленных речах. Если в своем знаменитом «Евбейце» он ценил счастье простой жизни, то в своей призывной речи к Родосу без иллюзий выявляет те возможности, которые остались для Греции его времени: «Ваша задача другая, чем была у предков. Они могли разносторонне развивать свои способности, стремиться к правлению, помогать угнетенным, приобретать союзников, основывать города, воевать и побеждать; из всего этого вы больше ничего не можете. Вам остается ведение домашнего хозяйства, управление городом, предоставление почестей и наград, заседание в совете и суде и проведение праздников; во всем этом вы можете отличиться от других городов. Приличное поведение, уход за волосами и бородой, солидная походка на улице, пристойная одежда, если даже это может показаться смешным, тонкая и узкая пурпурная подшивка, спокойствие в театре, умеренность в аплодисментах: все это делает честь Вашему городу и больше, чем в ваших гаванях и стенax и доках, проявляется здесь хороший древний греческий характер, и даже варвар, не знающий названия города, признает, что он находится в Греции, а не в Сирии или Киликии».
Тогда как до нас дошла только одна речь Ирода Аттика, щедрого мецената Афин, «Об устройстве государства», то уроженца Мезии Элия Аристида известны 55 больших речей, среди них часто цитируемый «Панегирик Риму». «Софисты» в узком смысле слова являли собой тех блестящих ораторов, выступления которых собирали в греческих городах большую аудиторию. Их смелые импровизации или отточенные художественные речи ориентировались на аттицизм классического греческого красноречия. По своей субстанции они часто исходили от традиционных формулировок и образов; формальное мастерство преобладало над глубиной содержания. Темами часто были великие события греческой истории 5—4 вв.до н.э., и слушатели наслаждались подобными историческими реминисценциями. Они были готовы заплатить за эти полностью анахронические представления искусственного красноречия.
«Жизнь софистов» Филострата знакомит с не всегда радостным миром этих образов, определяющих духовную атмосферу. Антоний Полемон из Лаодикеи (68—144 гг. н.э.), например, всегда находил свою аудиторию, говорил ли он о Никейском мире 421 г.до н.э., о положении в конце Пелопоннеской войны (404 г.до н.э.) или об упреке во взятке Демосфену. Если Полемон и некоторые другие из этого круга предлагали хотя бы формальное наслаждение, то большинство софистов пользовалось только конъюнктурой этой профессии. Они все были тем более самонадеянными и много о себе мнящими, чем скромнее были их способности и ум, и, само собой разумеется, среди них царили враждебность и соперничество; превзойти конкурентов по рангу и полемизировать с ними было частью их существования.
Более широкий резонанс, чем существующие группы последователей перипатетиков, скептиков и Эпикура, получили при принципате представители стоиков. Наряду с Ареем Дидимом из Александрии, другом Мецената, Луцием Аннеем Корнутом, который оказал влияние на Лукона и Персия, Сенекой и всадником Гаем Музонием Руфом, важнейшую посредническую роль сыграл Эпиктет. Разбитый параличом раб из Гиераполя в Фригии после своего изгнания из Рима при Домициане продолжил преподавательскую деятельность в Эпире. Учение Эпиктета, особенно в области этики, производило большое впечатление, однако оно известно только по изданию Арриана. Его учебник по морали «Encheiridion», особенно в поздней античности и в раннем новом времени, стал одним из важнейших утешающих и назидательных произведений.
Во введении к своему учебнику Эпиктет развил некоторые из своих основополагающих учений: «Из всех вещей одни находятся в нашей власти, другие — нет. В нашей власти находятся: наше мнение, наши действия, наши желания и воздержания — короче, вся наша деятельность, которая исходит от нас. В нашей власти не находятся: наше тело, наша собственность, авторитет и положение — одним словом: все, что не является нашей деятельностью. То, что находится в нашей власти, по природе свободно, ему ничто не может воспрепятствовать или помешать, то же, что не находится в нашей власти, является слабым, несвободным, ему можно воспрепятствовать, и оно находится под влиянием других, Итак, уясни: если ты по природе несвободное считаешь свободным, чужое считаешь своим, тогда у тебя будут только неприятности, ты будешь сетовать, волноваться, враждовать с богом и миром; если же ты считаешь своим то, что действительно твое, а чужое, наоборот, чужим, тогда ни один человек не сможет оказывать на тебя давление, никто не положит тебе что-то на пути, ты не будешь никого упрекать, никого обвинять, никто не сможет тебе повредить, у тебя не будет врагов, и ты вообще не будешь претерпевать никакого ущерба».
Эта этика соотнесения страдания и горя, самопримирения с низменным бытом столь убедительна потому, что она была идентична с философским преодолением Эпиктета своей собственной судьбы. Трогает также и его скромность: «Никогда не называй себя философом, не говори среди людей много о философских воззрениях, но действуй в соответствии с ними».
Среди пишущих на греческом языке историков при принципате особое место занимает Иосиф Флавий. Родившийся в 37/38 г.н.э., принадлежащий к еврейской жреческой знати человек, он с юных лет занимался активной деятельностью на стороне фарисеев. Во время Иудейской войны руководил обороной Йотапаты, однако капитулировал и предсказал Веспасиану принципат. Впредь убежденный защитник иудейско-римского равенства и активный приверженец Флавиев, Иосиф зашел так далеко, что перенес на Веспасиана мессианские представления иудейства. Переселившись в Рим, он описал в своей «Иудейской войне» события между Антиохом IV и Масадом; потом в «Древностях» — время от сотворения мира до Нерона. Здесь и в других небольших произведениях значительно усилились апологетические тенденции.
