Примерно так: детские ощущенья маленького Рамина. Он был подвижным, но сосредоточенным мальчиком. Он занимался молчаливыми гляделками или разговаривал с собаками, с кошками, с лошадьми… Собаки изредка возражали и пытались доказать свою правоту. Кошки возражали чаще собак, но ничего не доказывали, им достаточно было знать, что правы они. Лошади, в случае несогласия, просто предлагали подумать над тем, что ты сказал. Свои манеры общения были у коров, ишаков и верблюдов, у коз и овец, у кур и гусей, у пауков и муравьёв…

Летний день в Средней Азии жарок и долог, у шустрого смоляноглазого мальчишки хватало времени пообщаться со многими и осмыслить многое в своём неколебимо правильном, гармонично полезном мире.

Мальчишка вырастал, и будоражился, раздвигался во все стороны его плавный мир, делался резче и неочевидней; абрисы гармоничности странно путались и рвались; навалы сложностей, парадоксов и недосмыслов способны были ошарашить чувствительную натуру. Не ошарашили. Потому как, при всей своей своевольной огромности, взрослеющий мир Рамина сбалансирован был на заветном стержне – на неукосненьи того, что всё в нём можно понять. Всё доступно проникновенью. Если выстремить и нацелить себя.

Он, как никто, умел концентрировать свою личностную энергетику на проникновенье. Ему удавались маленькие чудеса.

Для него не существовало незнакомых и опасных собак. Злые и добрые, мелкие и огромные, цепные и свободные – все собаки сразу же признавали его над ними странную власть; относились к нему ни панибратски, ни с елейным обожаньем, но настороженно, недоумённо, почтительно. Он не был для них другом, он был повелителем, который может сделать всё, но не сделает этого.

В отрочестве ему не посчастливилось поучаствовать ни в одной полноценной уличной драке, хотя дралась меж собой пацаньва городской окраины регулярно и серьёзно, а Рамин был неробок, компанеен и азартен. Просто любая драка, стоило Рамину в неё ввязаться, начинала как-то потухать, делаться вялой, неинтересной, агрессивность соперников падала до нуля (сам Рамин никогда не был и не умел быть агрессивным, а принимал участие в потасовках исключительно ради поддержки товарищей). В итоге, опять возникали переговоры, нудно выяснялись причины стычки, причины почему-то признавались обеими сторонами «фуфлом на морозе», и соперники расходились с чувством испорченного праздника.

В юности у него было много необязательных приятелей и ни одного постоянного друга. Медленно, нелегко он начинал осознавать, почему. Феномен проникновенья был в нём более бедой, чем благом.

Невидимая, нечувствуемая сила способна была без нужды излучиться из тёмных, тенистых глаз Рамина, раздвинуть психо-запреты, эфемеро-заграды, преодолеть сокровенья чужого «я» и прикоснуться к чужой, охраняемой сути. И человек мог во внезапном порыве рассказать ему то, что ни за что не рассказал бы самым близким людям, мог поделиться мыслями, которых стыдился даже пред собою. Мог. Чтобы потом жестоко пожалеть об этом и избегать в дальнейшем с ним дружеских встреч и общих дел.

Позже, уже на старших курсах медицинского (специализацией, конечно же, была избрана психиатрия), он научился управлять своим хлопотным даром. Никакие апробированные методы, никакой самогипноз, никакая аутогеника здесь не помогали; он сам долгим и слепым наитием выработал приёмы, позволяющие надёжно блокировать в глубине сознанья источник своих странных энергопосылов. Он научился использовать их благоцельно и аккуратно, только тогда, когда требовали обстоятельства. Обстоятельств таких в практической работе психиатра было, хоть отбавляй.

Плоский дождистый вздор плетётся за окнами. Словно не май на дворе, а октябрь. На рельсах какие-то ремонтные работы. Ненастные люди в грязно-оранжевых жилетках, с ломами и огромными гаечными ключами. Электричка едет медленно, не как всегда, подолгу стоит на остановках. Будто хочет дать ей ещё несколько лишних минут, чтобы…

Что, чтобы? Ничего не чтобы! Всё плохо, всё очень несправедливо. Всё правильно. И пускай, и хватит уже… из пустого в порожнее… Решено. Её решение. Единственное решение, она сама его приняла, без вмешательства других: близких и дальних. Которым, всем до единого, на неё наплевать. Ну и плюйте. Ей тоже на всех наплевать. Она ещё молодая, у неё вся жизнь впереди. Ей только бы вырваться в эту жизнь. Забыть бы…

Через одну – её станция.

Ребёнок тихонько захныкал из своего одеяльного кокона. Проголодался. Хорошо, что вагон малолюден, на её сиденье и на соседних сиденьях никого нет. Можно спокойно покормить. Пока малыш сосал грудь, Лора изо всех сил старалась не смотреть на его розовое личико, не отдаться своим ощущениям. Мокрая лесополоса за нечистым окном – на это, на это пялиться; скрип пожилого вагона и стук колёс – вот этим заляпывать слух…

Малыш насытился, удовлетворённо почмокал губками, намереваясь ещё поспать. – Сейчас, сейчас… человечек.

Лора развернула его, сменила подгузник. С особой тщательностью запеленала вновь. Достала из сумки, расстелила на дощатом сиденье толстый шерстяной свитер, уложила ребёнка. Подоткнув рукава свитера, соорудила у подстилки бортик: «чтоб, не дай Бог…». Накрыла сверху маленьким пледом: «потеплей тебе будет». Пристроила сбоку пластиковый пакет; в пакете молоко в бутылочке с соской, пачка подгузников, ползунки, распашонки: «на первое время хватит тебе». Оглянулась. Вагон почти пуст. Безвнятные, дремлющие люди. «Всем всё по-фигу. Всем…».

За окном её станция. Сырая платформа медленно замирает. Лора поспешно идёт к выходу, сшагивает на щербатый асфальт. Всё…

Резиновый стук сдвинувшихся дверей. Склочный взвыв – сигнал отправления. Вереница вагонных окон перед глазами. Пустые, ещё напряжённые, ещё чуть слышно постанывающие рельсы под платформой. Сизая сталь мелко кропится дождём – успокаивается. Всё!..

Можно было до посёлка доехать автобусом. Она не стала ждать и пошла пешком. Семь километров по пустой дороге, расквашенной проливными дождями, под холодными каплями без зонта, мимо тусклых полей и оврагов. Именно то, что ей нужно сейчас.

Куда торопиться-то? Кто там сильно ждёт её?

Заболоченные неизбывным похмельем глаза отца: «А… ну что ж… приехала и приехала. Как оно там? А тута у нас видишь, как…».

Бдительный взгляд мачехи – рыхлой, задастой кобылицы, возрастом не намного старше Лоры, неторопливой, но хваткой, умело и намертво пристегнувшейся к овдовевшему отцу, к его добротному дому и ещё неслабому хозяйству: «Ты к нам на выходные, да? Ах, до завтра только? Славненько. Ну и как там дела у тебя в городе?»

Кому-то на этом серо-буром свете нужны её дела? В фабричной общаге, что ли, кому нужны её дела? Тем более, такое дело, как ребёнок. Как ей там жить с ним, в комнате с двумя соседками, прятать под кроватью от коменданта? Привезти его сюда? Можно представить, как его встретили бы… родственнички.

Надо было раньше, намного раньше… думать. Знала же… что всё получиться так. Знала… не верила. Надеялась. На что надеялась, дура?! Каких чудес ожидала? От кого чудес?!

Потому – правильно всё. Пусть едет человечек. До Еламенска – чуть больше часа; он поспит пока. Его обязательно увидят пассажиры, в крайнем случае, контролёры, машинисты, уборщики вагонов… Обязательно отнесут дежурному по станции, а там – в милицию; а оттуда, конечно – в дом малютки какой-нибудь. И никто не будет о ней знать, никаких там казённых слов, взглядов, бумажных волокит… А потом, со временем, найдутся ему приличные родители. Не такие, как она. Для такого чудесного мальчишки, чтоб не нашлось родителей!..

А она… заставит себя забыть. Нет у ней выхода. Она заберёт у отца кое-что из своих вещей и сделает всем большое «пока». Завтра же пойдёт на фабрику и напишет заявление о расчёте. И всё!

Уедет далеко-далеко, на восток, в город на берегу океана. Просто… хочется на берег океана. Начнёт там новую жизнь. Уже умную, уже взрослую новую жизнь. Она молодая и сильная. «Забудешь-забудешь, куда ты денешься. За-бу-дешь! Слышишь, ты!»