— Ну, конечно, — сказал он, невольно отстраняясь, — я помогу... — И вернулся к Губарю.

Он уже переключал телевизионные каналы, цедя пиво, как лекарство, и явно прислушивался к процессам внутри себя. Наконец сообщил, косясь:

— Говори. — И тембр его голоса походил на царапанье гвоздя по стеклу, — мне легче. — И вздохнул, но так, словно каждая фраза стоила ему неимоверных усилий.

Девушка его больше не интересовала, и угрызений совести он явно не испытывал, но глаза прятал.

Иванов молча покачал головой. Может быть, он спутал его с посыльным из соседнего кафетерия. Впрочем, он знал, что под этой нагловатостью кроется то, что принято называть старой дружбой.

— Слушай, смешная вещь произошла со мной на прошлой неделе, — поведал он почти бодро, — я понял, что не умру молодым. — Закрыл глаза и, казалось, полежал умиротворенно. — Ну? Что, что, что... мать родная? — Он почти вскочил, расплескав пиво. — Ладно, все... все... все... Ты же знаешь...— Губарь покосился еще раз. Лицо его на мгновение сделалось просящим.

— Знаю... — согласился Иванов.

— Ты не все знаешь, — многозначительно заверил его Губарь, возвращаясь на диван.

У него был слабый желудок. Вернее, желудок не давал ему возможности напиваться до положения риз. Иногда это его спасало.

— Где Веста? — спросил Иванов, делая вид, что его больше не волнует состояние друга.

— Сие мне не ведомо, — флегматично ответил Губарь, делая глотательное движение. Лицо его, кроме укоризны и страдания, теперь ничего не выражало. — Смотри, смотри! — Он вдруг подпрыгнул. — Что я тебе говорил!

Где-то в центре желтоглавой махали флажком и поливали себя бензином. Неслось над толпой любопытствующих: "Клерикания для клерикан!" Полиция беспомощно топталась в переулке.

Иванов подождал. Пиво явно действовало. Губарь оживился от собственной прозорливости:

— С этого все и начнется!

— Не вижу связи, — ответил Иванов.

Начинать бессмысленные разговоры? Он и так поднаторел в этом. Криво ухмыляясь, ткнул пальцем в телевизор:

— А это?! Ха-ха-ха...

Вертлявое лицо премьера, дающее объяснение от имени нации: "Отдам под суд!"

— Ты знаешь, в детстве я думал, почему африканцы в своей Африке не дадут всем своим колонизаторам под зад, ведь они же все черные?

— Ну и что? — спросил Иванов.

— До сих пор не знаю ответа. — Он кивнул на экран: — Видал кретина? Когда человек говорит, что радеет за всю страну, то он где-то подворовывает. Меня уже тошнит... Наверное, сам и нанял мальчиков...

Он почти жалобно посмотрел на Иванова. Должно быть, его действительно тошнило. На другом канале Бодров-младший снимал драку на базаре.

— Пора сваливать, — заключил Губарь, — в Хельсинки...

В следующее мгновение, когда Иванов отвернулся, а потом снова взглянул на экран, там шли индийский титры, почему-то вперемешку с русскими и английскими. Это было похоже на авангардный прием, но потом он понял, что это Губарь слишком быстро переключает каналы.

— Послушай, пошел ты к черту. — Казалось, он сдался под его взглядом. — Вот что я тебе скажу: по вторникам, четвергам и субботам я верю в себя, а по понедельникам, средам и пятницам — не верю. Ты не знаешь, что это значит?

— Сегодня — воскресение, — напомнил Иванов.

— В этом-то и все дело, — глубокомысленно вздохнул Губарь и оторвал взгляд от экрана. — Ну, ладно... — покривил губами, — я с ней больше не живу. Я теперь живу здесь... — вдруг произнес он.

Казалось, силы оставили его и он больше ни о чем не хочет говорить.

Иванов услышал, как девушка, должно быть, на цыпочках, сделала два осторожных шага по коридору, удовлетворенно притворила дверь, пока не щелкнул язычок замка, и уже после этого в коридоре послышался стук ее каблучков.

— Брось, — удивился Иванов. — Где здесь?

— Там, где я зализываю раны — в нашем номере... — Губарь осторожно вздохнул, делая вид, что не услышал, как ушла девушка. — В нашем старом, вонючем номере. — Он повторил это по складам, он явно был настроен на философский лад, потому что это фраза о "нашем номере" была призвана напомнить о дружеских отношениях.

— Мне надо было самому догадаться, — признался Иванов, случайно наступив на раскатившиеся под столом бутылки и чудом сохранив равновесие.

— Погоди... я лягу, — сообщил Губарь. — Меня опять тошнит, — пожаловался он.

И двадцать лет назад под столом точно так же перекатывались бутылки, когда к ним заваливали шумные компании.

— Должно быть, я не ко времени, — сказал Иванов и вспомнил так ясно, словно еще раз очутился на лекции, как Фраймович, излагая материал, подпрыгивал. "Вы будете старыми, забудете нашу тему, но то, что я прыгал, вы будете помнить всю жизнь". Блестящая дальновидность.

— Погоди... — Губарь погрозил пальцем в воздухе. Взгляд его стал бессмысленным и одновременно сосредоточенным, — погоди... — Потом вскочил, мотнув головой так, словно центр тяжести теперь был сосредоточен только в ней одной, и с искаженным лицом убежал в туалет. Через секунду оттуда раздались тягостные звуки, потом стихли. Потом раздались снова, но с нотками страдания. Было слышно, как в соседнем номере гудят трубы — кто-то принимал ванну. Потом из крана полилась вода, потом его снова рвало еще раза два, потом он выглянул оттуда, прислонившись для равновесия к косяку двери. — Боже, где бы повеситься?.. — Лицо его было мокрым и печальным. — Что б я еще... — произнес он раздельно, — что б я еще раз... еще раз... мешал...

Но Иванов так и не узнал, что мешал Губарь. Впрочем, он никогда не исповедовался на эту тему, а каждый раз экспериментировал, ища волшебный эликсир. Он сделал два ковыляния по направлению к холодильнику, бормоча:

— Где-то у меня здесь... где-то у меня здесь...

В его кабинете висел лозунг: "Страха нет!" Но сегодня он явно перебрал. Когда его спрашивали, как он поживает, он отбивал поползновения к расспросам одной-единственной фразой:

— Хуже... — И ждал реакции, ехидно улыбаясь.

Из-за этого в последнее время он потерял нескольких щепетильных партнеров, но ему было наплевать: "Всем не потрафишь!" Вокруг него, как вокруг вселенского центра, вращалось множество людей, и это ему нравилось.

Он открыл холодильник и пошарил внутри. Застыл, погрузив пальцы в банку с капустой. Взгляд его выражал сомнение.

— Кто это? — спросил Иванов, невольно кивнув головой на дверь.

— Погоди, погоди, какая глубокая мысль. Дай подумать... — С минуту, закрыв глаза и наморщившись, сосредоточенно молчал. Лицо его замерло, словно он прозрел внутренним взором. — О чем ты? — Казалось, он все еще прислушивается к своему желудку. Дышал он часто и мелко.

— Я спрашиваю, кто эта девица?

— Отстань, она и так обходится мне слишком дорого. Контрацептивы по пятьдесят гривен! Видел когда-нибудь такие? И я тоже, пока не подцепил ее. А я-то думаю, почему мне так тошно...

— Почему? — осторожно спросил Иванов.

— Потому что... постой. — Он снова замолчал, бездумно уставившись на банку с капустой, словно его кто-то, как в боксе, "болтанул" и он находился в состоянии гроги, а потом глубокомысленно произнес: — Главное, иметь мужество не обдумывать свои решения. — Он улыбнулся неуверенно, одними углами рта, словно подбирая это выражение к своему лицу, потом — глубже, так, что блеснули зубы, и произнес: — Украли кусочек счастья. Украли не все, не целиком. Украли лишь маленькую частицу... Благородные воры! Оказывается, украли сердце[54]... 

— Я не знал, что ты пишешь стихи, — удивился Иванов.

— Я тоже не знал, — ответил Губарь, — до последнего времени... — все еще думая о чем-то своем, а потом добавил: — Жить стало так скучно, что самое интересное, что может с тобой произойти, это только смерть.

— Ну да? — удивился Иванов. — Сейчас тебя развеселю. — И бросил папку на стародавний диван, на котором от удара дружно подпрыгнули хлебные крошки.