— Ну?.. — спросил Иванов.
Вряд ли он сам помнил, когда последний раз дрался, но и противник оказался не из храброго десятка. Присел и забубнил, как на исповеди:
— Осмелюсь ли я предложить, как на духу...
— Что вам угодно?! — прервал Иванов.
— Не сочтите за подлость... а также... не гнушаясь обстоятельствами — пообщаться на тему о сочувствии Блуму...
— Что? Что? — поразился Полковник. — Бывают же идиоты...
— Подожди, подожди, — вмешался Иванов, — по-моему, у него литературный бред.
Господин-без цилиндра перешел на бормотание. Он был известен своими скандалами. Обладая, кроме прочих талантов, умением убеждать и красноречием, уговорил знакомую поэтессу раздеться в супермаркете в обеденный перерыв, а вещи выбросить в окно. Он представил это как великую переделку мира. Через час их застали: его — флегматично расхаживающего среди мебели, выкрашенного губной помадой от пупа до пяток, ее — истерически рыдающую на польском велюровом диванчике.
— Говорите прямо! — велел Иванов.
То, чего он сам не умел делать ни при каких обстоятельствах, разве что во сне.
— Господин Ли Цой... господин Дурново...
— Что за тип? — быстро просил Полковник.
— Большой государственник, — сказал Иванов, — еще от царя Гороха. Вам что, нужны деньги?
Господин-без цилиндра испугался еще больше и замотал головой:
— Если бы я мог надеяться на вашу благосклонность...
— Что вы несете? Вы за мной уже третий месяц ходите. Что вам угодно?
Господин-без цилиндра потел и краснел.
— Говорите, а то здесь кого-то выпорют! — прикрикнул Полковник. — Ну же!
— Относительно вашего... — Он снова скатился в невменяемость.
Полковник тряхнул его за шиворот:
— Говори, простата!
— Вашего... — господин-без цилиндра нашел в себе силы ткнуть пальцем в Иванова.
— Сына? — догадался Иванов.
— Не извольте беспокоиться... проходит по ведомству... без огласки... с позволения сказать...
— Това... господина Дурново?! — догадался Иванов.
— Как же, как же... — не без гордости прошептал господин-без цилиндра и оцепенел от ужаса.
"Еще помрет", — почему-то решил Иванов.
— И завтра же заберите ваши рукописи. Слышите?
— Премного благодарен. Не извольте беспокоиться. Целую ручки... — И схватил Иванова за пальцы.
— Да вы что! — Иванов выскочил из стекляшки. — Псих!
Молча перешли мостик. Хотелось ополоснуть руки в воде. Львы задумчиво смотрели в светлую воду.
— Я пойду с тобой, — сказал Полковник. — Где этот чертов Дурново?
Люди по-прежнему сновали рядом. Теперь они не казались такими безразличными. В их лицах читалось некоторое подобие сочувствия.
— Так просто его не достать, — сказал Иванов. — Наверное, ему нужен я...
— Может быть, десант организовать? У меня бригада простаивает, скучает, понимаешь ли...
— Спасибо тебе, старик, но это мое дело, — сказал Иванов.
— Да, я понимаю, — сказал Полковник. — Ты теперь другая сторона. Ну, прощай!
Они обнялись.
— Выпить бы еще... — мечтательно высказался Полковник и меланхолично, не обращая внимания на транспорт, как бессмертный, зашагал поперек дороги. Перед колоннадой музея бродили туристы. Он быстро смешался с толпой. Иванов по привычке оглянулся: господин-без цилиндра рыдал на углу, закрыв лицо руками, блестела лишь склоненная лысина.
* * *
С некоторыми женщинами забываешь, каким ты был и каким ты стал, словно они умеют защищать тебя от прошлого. Плохого или хорошего, но от твоего прошлого. Ты просто становишься самим собой, и тебе не надо ничего придумывать, словно кто-то из них дополнил в тебе то, на что ты не обращал внимания, а потом однажды ты обнаруживаешь в себе нечто, что заставляет тебя удивиться, и с того момента приписываешь это свойство ей и начинаешь ее ценить, или думаешь, что ценишь, может быть, даже привыкаешь. Но в одном ты прав, таким образом ты сохраняешь самого себя, и она невольно помогает тебе в этом.
— Сегодня ты со мной не пойдешь... — сказал он.
Она лежала в мятой постели на животе, покачивая ногами, и смотрела на него снизу вверх темно-голубыми лукавыми глазами, и он сделал вид, что занят пуговицей на рубашке. Уж слишком у нее было счастливое лицо, и у него не было желания ее обманывать.
Она словно ослышалась и в нерешительности покачала головой.
Всю ночь он берег эту фразу, и это многого ему стоило — тяжелой головы от бессонной ночи. В окно, как невольный свидетель, заглядывала ветка тополя.
— Почему? — Она быстро села, потянув на себя простыню и сложив руки на груди.
Ее искренность — не от многоопытности, не от искушенности, он не знал, как назвать, может быть, от молодости, в которой он пытался найти слабость, чтобы утвердиться в себе еще крепче. Он чувствовал, что она не дает ему такого шанса, учась буквально на лету. Стоило сделать шаг, и их взаимоотношения еще раз перелились бы в физическую близость. Он уже привык ходить пустым и чувствовал, что надо как-то защититься от хаоса. Может быть, он просто еще не сжился с новыми мыслями и ощущениями?
— Послушай... — сказала она, и в ее голосе шевельнулись жужжащие нотки, напоминая ему, при каких обстоятельствах он впервые услышал их, — я, кажется, что-то не так сделала...
Он отмахнулся от завиральной мысли, как от мухи.
— Я иду в полицию... — объяснил он ее.
Незаметно для себя он включил ее в свои сны и боялся, что она заставит его передумать.
— Ты не понял, — вдруг произнесла она. Она глядела на него словно на приговоренного к смерти, и в ее взгляде он прочел тревогу. — Я хочу тебе предупредить...
Его всегда удивляла ее сдержанность. Но теперь она показалась ему удивленной без меры, словно лицо в толпе, выхваченное взглядом, которое поразило тебя, и ты его носишь в себе, так и сяк пристраиваешь в свои романы, пока и для него не находится подходящего места. Получаешь удовольствие от хорошей работы.
— Мне будет легче, если ты подождешь меня здесь, — сказал он бодро.
Он не хотел задерживаться ни на минуту. Он боялся, что ему не хватит решимости уйти.
Она удивленно подняла брови, замолчала, словно собираясь с духом, а потом произнесла:
— Я не это хотела тебе сказать... погоди... — словно собираясь с духом, и он подумал, что сам подталкивает ее к этому.
Еще одна ночь, в течение которой он узнал: "Раньше я была такого мнения о себе..." Он почувствовал в темноте, как она мечтательно пошевелила губами и раздула свои маленькие хищные ноздри. "Потом я поняла, что на красоте далеко не уедешь..." Но зато она познакомилась с местным бомондом. "Теперь я на перепутье..." — Она прислушалась к собственному голосу, как к далекому эху. "Всю жизнь боялась выйти замуж от скуки и все-таки вышла..." Чего она умела, так это не договаривать. Он даже не обиделся. Обиды в тебе и так слишком много в сорок лет. Так много, что однажды ты перестаешь обращать на нее внимание. Ты просто спишь с женщиной, ходишь по городу, думаешь, что любишь или мечтаешь об этом, но по сути тебе уже все равно, потому что будущее для тебя потеряло смысл, все потеряло смысл, и ты ни на что не надеешься, просто живешь, строя жизнь на предположениях, воображая, что это и есть цель. Потом он подумал, что все же лукавит перед самим собой, потому из всех целей у него осталась одна работа и, может быть, еще сын.
— Кажется, я его нашел... — сказал он мимоходом и оторвал пуговицу.
Он не хотел рассказывать ей о Полковнике и уж тем более о господине-без цилиндра.
— Давай, я пришью... — попросила она.
Она поднялась, не сводя с него тревожных темно-синих глаз, сумрак комнаты придавал им волнующую глубину, словно яркое лето за окном было тайной причиной их раздора, пошарила рукой по шторе, чтобы найти иголку. На мгновение в комнату брызнул свет, и она отдернула шторы:
