Солнце безжалостно жгло даже сквозь крышу. Асфальт блестел битым стеклом. Проносящиеся по шоссе машины в бензиновом испарении казались бронзовыми жуками.

Она протянула руку: "Не сердись!" и дотронулась до него прежде, чем спешащий Губарь что-то заметил. Он заставил себя улыбнуться в ответ — придумал на ходу. Она жалко повела губами, может быть, даже так: "Ну что же ты? Я совсем не хотела..." Но укорила на одних недомолвках. "Брось, — сказал бы он, — при чем здесь все это". "Правда?" — обрадовалась бы она. "Ну конечно", — великодушно должен был ответить он и отбросить все сомнения. Он успел подумать, что душевный контакт еще не признак любви. Но тут время свидания истекло — она повернулась навстречу Губарю, сделала легкомысленное лицо и снова стала веселой и независимой, словно у нее не было этой способности — словно обмахнуться невидимым крылом, за которым таилась невольная обида.

Губарь бухнулся на сиденье, бросил ему одну из прохладных бутылок и произнес все то же самое слово:

— Поехали!

Итак, она сказала:

— Мой муж... — счастливо качнувшемуся навстречу Губарю.

Ему и изобретать ничего не надо было. Легкомыслие поражало. Иванов всегда его видел с женщинами именно таким — беззаботными, словно он заражал их своей беспечностью, и все они падали ему в руки, как лепестки роз.

Оказывается, у ее мужа просто шевелились уши за едой. Он представил себя со стороны: светлые волосы, выгорающие еще в апреле (скрывающие ушастый недостаток), и черная трехнедельная борода. Он сам стриг ее с помощью толстой расчески и ножниц — постарался забыть армию как дурной сон, хотя она сделала из него бывалого человека. Гарнизонная жизнь наложила свой отпечаток: он научился сдерживаться, смотреть на жизнь проще, — слишком много суеты приводит к тому, что она приедается. Женщины относились к разряду суеты, и он не знал, правильно ли поступает сейчас. "Потом однажды тебе все это надоест", — думал он.

Она беспричинно и зло рассмеялась (обжигающее, дразнящее лицо):

— ...и мы разошлись, нас связывал один секс...

Такое сообщают, когда в самом тебе все перегорит, и, конечно, он предпочел, чтобы она целомудренно помолчала. Вовремя вставлять паузы — целое искусство.

Сообщила накануне непонятно кому: "Бедняга, которому не доверяли ни одну из операций, кроме прыщиков, и у которого в голове сидел счетчик — одна копейка, две копейки, а между дежурствами торговал на рынке обувью и велосипедами..."

— Правда, я потом поняла, что и в этом он слабоват...

Он отвернулся, скрипнув зубами: "Дура". Конец фразы повис в воздухе. Значит ли это, что промолчавший человек осуждает тебя? Губарь переварил и радостно хмыкнул: "Ах!" Вообразил бог весть что.

Сам он не имел права на ее прошлое — к чему расстраиваться? Шокировала ночной откровенностью: "Я каждый день подбриваюсь..." или то, что заменяло ей философию: "Активность в постели тоже неплохая вещь..." Конечно, она даже не предполагала, что и он тоже обладает таким же оружием пошлости, просто он однажды отказался от нее, в армии ее и так хватало, — гораздо раньше, чем она кончила десятый класс. В школе во всех них сидел этот зверек, но потом каждый их них забавлялся с ним как мог, некоторые с ним так и не расстались, а приняли то первое, что предложила жизнь, за стиль поведения.

Горячий воздух гнал песчаную пыль.

Они оставили машину на стоянке, долго, до изнеможения, брели по пыльной дороге. Прежде чем он окончательно растерял остатки душевного равновесия, внизу, под обрывом, блеснула прохладная река, текущая на север, и чистые песчаные пляжи. Сбежали вниз остудить ноги. Он торчал наверху, сторожил вещи. Лес и манящая река лежали перед ним. Он не знал, как этим воспользоваться, чтобы избавиться от неудовольствия собой.

Потом появились: русые макушки, порозовевшие спины; она приняла его помощь — и Иванов отметил, как мелькнули две загорелые коленки, когда она уже на самом верху смело взяла подъем, и он протянул руку, потому что здесь права Губаря как бы кончались. "Скотина!" — чуть не выдал он ему. Белая полоска улыбки, мелькнувшая на ее лице, — была подарена ему в знак компенсации его терпения.

Сделал вид, что собирает ракушки: три белые и три черные, под ногти набился сырой песок, в ямке начала собираться мутная вода.

Они уже полдня весело болтали. Делали заплыв на тот берег, под наклонившийся ясень, принесли откуда-то вареных раков и пиво. Лежали на спине в тени. В небе между облаками вдумчиво плавал аист. Шумнее всего оказались серебристые тополя — вздрагивали от малейшего ветерка. Он понимал, что глуп. Выглядит как влюбленный. Ему надо было выдержать ее молодость, чтобы утопить в своей опытности.

— Вы были замужем? — Губарь сделал стойку, как легавая при виде дичи. — А вот скажите... — Он открыл было рот, смешно поводя глазами — избитый прием.

"Очаровашка, очаровашка", — сказал бы кто-нибудь. Как все финны — потомки кроманьонцев, несмотря на размеры, он был не опасен, если его, конечно, не дразнить. Подслеповато морщился — очки зарыл, как томагавк войны, — ради юбки, и за невинным вопросом крылись все его приемы, которыми он покорял неопытные сердца.

В его устах фраза прозвучала примерно так: "Вы были на Марсе?" Кто не дрогнет? Ликовал. Никогда и никому не устраивал экзамен с помощью друга, а действовал в гордом одиночестве.

Она ничего не ответила. Он заметил — словно пропустила вопрос мимо ушей. С ним она себя так не вела. Но не надо быть гордым. Он подозревал в ней худшие черты характера.

Поднялась, загребая чистый песок. Выглядела словно рассеянной. Отошла, даже не взглянув на Губаря. Он уже знал эту ее манеру спасаться бегством. Губарь вслед ей забыл закрыть рот. Иванову стало противно. С ближнего плеса наконец-то пахнуло прохладой.

Он еще не научился ее любить, это еще было бременем. Он просто боялся захотеть ее любить. Он не научил ее нырять на дно реки, которое он сам когда-то облазил. Он еще не научил ее видеть то, что видит он. У них все было впереди. Он вдруг подумал, что у них в запасе много времени — месяц лета и целая осень. Приоткрыл счастье, вдохнул неповторимый запах и утешился, что все равно будет жалеть.

— Почему ты не женишься на ней? — вдруг спросил Губарь.

Челюсть свою он уже привел в порядок. Фарфоровые зубы сверкнули, как сервиз на солнце. У него была кошачья улыбка Флеминка — он оттягивал углы губ и всасывал воздух сквозь зубы, словно принюхиваясь к его вкусу.

— Красивая девушка...

Оказывается, друг вещал истины, а сам он сидел на берегу, глупо уставившись в воду.

"Слишком красивая, — чуть не сказал он, — и потому опасная".

Губарь иронически хмыкнул, растеряв свою северную вальяжность: "Подумаешь, меньше страдай..."

— Ты вгоняешь меня в краску, — ответил, чтобы только что-то ответить. — Мы знакомы три дня...

Конечно, он его не просветит, не скажет: "К тому же это девушка сына". Язык не повернется. Пусть думает что угодно. Впрочем, что у него самого написано на лице? Он не знал. Друга так просто не обманешь.

— Прожил половину жизни и ничему не научился, — бросил Губарь. — Посмотри на себя...

Теперь он сам по утрам обнаруживал в зеркале темные круги под глазами — такие же, как и у отца. Глубже он не заглядывал, потому что давно надоел самому себе.

Она помахала им издали. Песок вспыхивал на солнце под ее ногами. Выше, над головами, громоздились округлые купы деревьев.

— Если ты сваляешь дурака, — нотками Королевы произнес Губарь, — кто-то сделает это за тебя. Такие женщины не ходят одинокими...

Он чуть не признался — даже самому себе, кто для нее важнее. Впрочем, теперь он не был уверен. "Надо... надо спросить, — подумал он, — сын или я?"