— Мне страшно неудобно, — произнесла она, — если тебе неприятно... если мне неприятно... если нам неприятно...

Треугольно-овальные очки и остро вырезанные ноздри сегодня придавали ей независимо-хищный вид, выверенный перед зеркалом.

— Сними... — попросил он.

Ее лицо против воли стало распадаться для него на отдельные фрагменты, и он увидел: что оно дьявольски симметрично, но левая бровь требовала мастерской руки для гротеска абсурдной естественности, правая — спокойного течения событий в плане тайных желаний; на указательном пальце, где должно быть обручальное кольцо, алела крохотная ранка. Теперь он в любом проявлении видел подтверждение себя, своих мыслей. И конечно, об этом знал. Если копнуть глубже, то получится, что нет таких вещей, которые не определены в закономерности — еще одно подтверждение, но только не конечной истины. Простоватость — не закономерность принципов, а следствие причины. Лицо у капитана-разведчика на фотографиях было простым, как у большинства европейцев, но вначале он был фаталистом, а к концу войны — сломанным человеком. Не то чтобы он разуверился, а просто устал.

Она, чуть кривовато улыбаясь, словно делая одолжение, сняла очки и положила перед собой. В темных стеклах, как на миниатюре, отразился проплывающий берег — слишком идеальный, без подробностей — как их жизнь, выверенная под чьей-то рукой.

— Мы все куда-то торопимся. Солнце взошло, а уже ждем, когда оно закатится. — Ее лицо стало неопределенным, как лунный свет, без посещаемой мысли, словно сквозь безмятежность проступали иные грани, и он с нетерпением ловил их — словно знакомые черты той, другой, — чтобы только понять, чего он сам хочет.

— Знаешь, ведь... — пояснил он, рассматривая свои руки, которые давно забыли, что такое щетка и асептик, и стали грубыми и ни на что в сущности не годными, — дело, собственно...

"Стоп, стоп, стоп... — тяжело и отстраненно подумал он, — о чем это я... философствуешь..."

Он поднял глаза и вполоборота, совсем рядом, увидел ее лицо — серьезные потемневшие глаза и след от очков на переносице. Чуть не добавил: "Я ведь женат..." Он хотел отделаться от самого себя. Сквозь потоки солнечного света просвечивались грубые формы реальности.

Но это не имело к ним никакого отношения. Не мог и не хотел ничего объяснять — если все равно приходишь внутри себя к разладу, другое уже не имеет смысла — правило, унаследованное им неизвестно от кого. Иногда в Саскии он узнавал себя, свои черты, и ему становилось стыдно.

Она выглядела растерянно. Ночь, не давшая им ничего, кроме горячих объятий, которые он забыл или старался забыть, защищаясь по привычке. Он старался казаться равнодушным — пусть она сама решает.

— Ну и хорошо... — согласилась она. — У тебя такое... такое... странное...

В глубине души он смеялся.

Она украдкой слизнула кровь с ранки.

"Да, вспомнил... — подумал он, — пусть... пусть... пусть она убирается..." — он притворно закрыл глаза: женщины не способны на глубокие чувства, на самопожертвование. Это он хорошо помнил, ведь, какой была Гана, он уже забыл. На какое-то время она ушла из его снов. Нельзя было снять трубку и услышать ее голос. Он просто выдумывал ее согласно своим нынешним представлениям, и ни одна из женщин не имела к ней никакого отношения. Бедная девочка. Впрочем, он тоже был когда-то замкнут, пока ее смерть не сотворила с ним шутку под названием секс. Однажды он словно проснулся. Какая из женщин была этому причиной, он, конечно же, помнил, но не хотел вспоминать, потому что из-за нее едва не стал импотентом. Год ухаживания — слишком большой срок для страсти. Потом он научился. Научился говорить женщинам комплименты, ничем не рискуя, не рискуя своими чувствами.

Тень недоумения, знакомая ему так же хорошо, как собственное лицо. Пик кризиса — пустые дни, портили не одно лето, и он ничего не мог с собой поделать. Страх — что теперь ты ничего не можешь, не можешь писать, — почти как не мужчина со всем своим двадцатилетним опытом. Потом, когда все пройдет, он с облегчением будет вспоминать это время. Но то, чего не любил — раздражение, поднималось помимо воли. Надо было переменить обстановку, снова лечь в постель, пока это действует, а не совершать романтические прогулки, — пожалуй, самое лучшее лекарство в данной ситуации. Он чуть не сказал, что она ему больше нравится в постели.

— Ничего не поделаешь... — произнес он. — Мне очень жаль...

За солнечное лето (апрельско-майские загары), долгую осень и смолистые запахи весны этот край расплачивался сырыми неустойчивыми зимами. Весенний ветер, который за ночь, через желтое Азовское мелководье, надувал крымское тепло.

"О людях местности узнаешь по снегу и женским поцелуям, — оживляясь, подумал он, — почти по-Бродскому, легко любить заочно..."

На тропинках откосов уже лежали желтые листья, и деревья над рекой наполовину облетели. Осень, что ты принесешь с собой? "Вся эта цепь живых мгновений между началом и концом"[35]. Разлитые блеклые воды в далях: от мыса к мысу сквозь листву тополей и плакучих ив, бухты с вялым изгибом (приближение к вечно-неоспоримому), — опрокинутые навзничь в неподвижную застылость равнин. "Лежало озеро с разбитыми краями..."[36] Даже хорошие поэты забываются. Все люди пользуются одними и теми же привычками, и в стихосложении тоже. Никто не прыгнул выше головы — даже канонизированные великие. Черты Диогена стерлись, остался образ, за которым трудно разглядеть повседневность.

— Я ждала... — произнесла она, смелея, — ты ведь ничего не обещал... — И подняла глаза, которые, наверное, привыкли ко многому, но до сих пор ни с чем не соглашались.

Ее боль. Он знал, что это такое. Он был противен самому себе.

Глаза — синие, в темную крапинку, тщательно вылепленные в назидание обратному, с мягкой складкой поверх (признак материнства), — пытливо, даже когда не смотрят, неотрывно, казалось, с самого первого мгновения здесь и там, в доме, — что-то значили, что-то хотели — вопрошения, надежд — пока ты молод, покоя — когда ты стар, забытых фраз — которые подчас теряют всякий смысл, и ты листаешь в минуты воспоминаний. Все уже было заложено, спрятано до поры до времени за солнцезащитными очками.

Ему стало тошно. "Господи! — подумал, отворачиваясь и рассматривая пыльные, ветшающие дома, — и она об этом".

Конец августа, он не загадывал, — сезон блеклого неба, противосияния и открывающихся пространств, словно бросаешь в пустоту последние желания неизбежного, к которому привязан помимо воли. Сотворив однажды, плачешь по ушедшему только наедине, не избавляясь и не уходя (потому что некуда), — кому нужны чужие слезы, даже всем твоим любимым женщинам, не держа про запас, как старьевщик, — прошлое, с годами приобретающее новое значение: бессмысленно потраченное на учебу, на армию — молодость, Гана и Саския, все давние потери, не оставившие в твоем сердце ничего. Фиктивные воспоминания. Отец, зовущий издали. Умирающий капитан-пензяк. Теперь — этот разведчик с его пятидесятилетней давности воспоминаниями. Иногда он не верил самому себе и не находил ответа, утешаясь, что тем же самым поглощены миллионы других. Алкоголь притупляет остроту ассоциаций по слишком знакомому алгоритму изо дня в день. Однажды он пил из-за одной женщины достаточно долго, чтобы показаться себе смешным. Потом все прошло — в итоге какая-то часть его умерла. Не лучшая, конечно. Но после этого он стал глядеть на мир достаточно прагматично, чтобы не создавать романтических вещей. На мужчин взвалена обязанность быть мужественными. Разве все объяснишь?! Разве можно все объяснить?! Растоптать любовь другого — нет приятнее занятия.

— В нашем положении? — Он кивнул на город, в глубине души испытывая ее на двусмыслии и привязывая к себе жестко, как наивный лицемер, пока у нее еще не появилось оружие против его пошловатого-философского опыта. Любовь — это и прощение друг друга, но этому надо научиться.