Таким образом, вавилонская цивилизация больше не позволяла себе искать новые идеи извне. Вавилоняне, несомненно, были очень привязаны к своей традиции, которая подсказывала им ответы на все вопросы. Ответы эти казались тем почтеннее, чем древнее. В частности, этим доставшимся от прошлого багажом жила политическая власть. Школа держала умы будущих писцов в рамках рутины: ее программа стабилизировалась во второй половине II тысячелетия. В ней ничто не менялось, ничего к ней не добавлялось. В царствование Навуходоносора не появилось ни одного литературного произведения; при нем лишь переиздавали и комментировали завещанное прошлым. Культура стала даже беднее. Исчезли каменные барельефы — гордость ассирийских дворцов VII века. Теперь предпочитали выкладывать панно из кирпичей, покрытых цветной глазурью, так что вся выразительность скульптуры пропала. Печати, будучи распространены повсеместно, служат хорошими показателями того, как обстояло дело: их рисунки воспроизводят образцы прежних веков, отличаясь лишь тонкостью работы и точностью в деталях. То же самое происходило и во всех остальных областях: техническое качество исполнения было очень высоким, зато оригинальные проекты встречались редко.
Но все же они были: вавилоняне, почти поневоле, отправлялись на поиски новых идей. Такое желание они подспудно чувствовали, хотя ясно и не осознавали. Ведь во времена Навуходоносора у них почти не была развита рефлексия, потребность в самопознании и не было нужды разрабатывать какую-либо теорию.
Представление о соотношении времени и пространства у вавилонян было противоположно нашему: прошлое для них было «впереди», будущее — «сзади». Поэтому, сколько бы они ни менялись, жили они, повернувшись лицом к истокам — иногда доподлинно известным, иногда вымышленным. При этом развитие во всех областях жизни и человеческой деятельности получалось регрессом, зато мироздание было всегда тождественно себе. «Священная история» повествовала об этом и доказывала этот тезис. Она состояла из серии непременных эпизодов. Их порядок не менялся — только изложение каждого из них могло варьироваться; например, существовало несколько версий происхождения человека. Во всяком случае, любой вавилонянин, получивший образование, знал все основные эпизоды. Писцы не отказывали себе в удовольствии часто намекать на них, безошибочно полагая, что читатели без всякого труда их поймут. Это был общий фонд знаний всех вавилонских интеллектуалов.
По их представлениям, мироздание началось с сотворения людей: они призваны были работать, чтобы прокормить богов, но поначалу оказались к этому неспособными. Первые люди жили, как животные: ходили на четвереньках, ели траву, не знали членораздельной речи. Потом они получили от своего создателя мотыгу — основной инструмент ирригации и земледелия, научились также скотоводству и всем прочим ремеслам и наукам. Наконец, с неба сошло царство. Течение времени в этом первозданном мире было линейным и бесконечным.
Человечеству эти благодеяния пошли впрок, и оно размножилось так, что стало беспокоить богов своим шумом. По другой, менее распространенной, версии боги прогневались на людей за их протест: устав служить бессмертным, люди забастовали и пытались сбросить с себя иго. Боги решили уничтожить их с помощью потопа. С их стороны это было весьма легкомысленное, непродуманное решение: осуществив его, они возвратились в то сложное положение, от которого только и избавлялись посредством труда своих творений. Потому вскоре они раскаялись в своем неосторожном, отчаянном поступке. Воды сошли и дали возможность жить новым поколениям; но вторично сотворенные люди оказались еще менее удачными, а новый мир — еще менее удобным. Однако боги смирились с ним и отныне насылали наказания не такие серьезные, а катастрофы — не такие глобальные.
Для вавилонян это было достаточным доказательством того, что мир становится хуже. До потопа цари якобы правили по 28 тысяч лет. Потом царства стали тысячелетними, а далее становились всё короче. С каждым поколением человечество всё дальше отходило от относительного совершенства первых времен, а окружающая действительность ухудшалась. Таков был первородный пессимизм, принятый во всей «стране Шумера и Аккада».
Обратить вспять ход вещей было никоим образом невозможно, но иногда его можно было притормозить. Эта мысль и открывала поприще для деятельности царя. Вавилонская традиция всегда утверждала: долг государя — упрочить и восстановить прошлое; о каждом из них судили по тому, насколько были успешны принятые им для этого меры. И все-таки даже самая энергичная политика, само собой, не предотвращала, а лишь отодвигала неизбежный крах в конце.
В прежние века царские надписи неустанно повторяли один мотив: ни одно здание, новое или обновленное, не останется таким навсегда и, безусловно, в будущем придет в упадок. Древние монархи сознавали, что дела их непрочны, преходящи, поэтому просили потомков заботиться об их возобновлении и хранить память об этих трудах во имя трудов будущих. Набопаласар продолжил эту традицию; он обращался к «грядущему» правителю так: «Когда эта стена станет ветхой и ты решишь положить конец ее обветшанию, тогда, как я прочитал надпись царя, бывшего прежде меня, и не переменил ее места, так и ты прочти мою надпись и замени ее своей».
Потом сам же Набопаласар и нарушил традицию. Не стало речи о разрушении здания и обращений к «грядущему царю»: он отказался от этого жизнерадостного пессимизма, предпочел не знать — или сделал вид, что не знает, — о необоримой силе всеразрушающего времени. Поместив бога в его жилище, он оканчивал дело и не придавал значения будущим угрозам. Прежде ассирийские цари датировали свои официальные надписи — Набопаласар отказался и от этого обычая; так же после него поступал и Навуходоносор. Их постройки исключались тем самым из течения времени.
Отныне всё стало вневременным, течение времени остановилось. Навуходоносор мог просить бога-солнце «непрестанно» взирать на его великолепное творение. Взамен он ждал от бога благодеяний «навсегда». В надписях, сделанных по завершении восстановления ступенчатой башни в Вавилоне, тоже речь шла как о несокрушимости строения, так и, следовательно, о нерушимости благословения: «Как Основание неба и земли навсегда установлены, так утверди мой царский престол вовеки».
И все же столь оптимистичная позиция была слишком чужда вавилонской культуре, чтобы продержаться долго. Навуходоносор довольно быстро вернулся к более традиционным утверждениям и пожеланиям: место вечности занял долгий срок. Но бренности и временности возводимых им построек так и не признал.
О будущей судьбе своих строений вавилонский государь мог не говорить, но их истории игнорировать не мог: при начале работ общественная церемония обращалась к прошлому с его уроками. Для распорядителей и свидетелей ее проведения это была не слишком приятная процедура: традиция, восходящая по крайней мере к III тысячелетию, требовала вспоминать прежние бедствия — тем сильнее должна была контрастировать с ними законная радость, переживавшаяся в данный момент. Таким образом, в прошлом выделялись самые страшные события. Служебник говорит об этом подробно: «Когда стены храма будут грозить обрушением, чтобы разрушить их и вновь воздвигнуть <…>, да зажгут ночью костер <…>, а потом принесут жертвы <…>. Плакальщик да начнет свой плач; певчий да восстенает. Утром же <…> строитель да наденет чистую одежду и наденет на руку запястье оловянное, и возьмет топор свинцовый, чтобы выломать первый кирпич <ветхого здания>; потом да оплачет он храм, восклицая: “Увы нам!”»
В конечном счете эта мрачная атмосфера усиливала роль государя: до его появления на церемонии всем следовало вспоминать о своей горькой судьбине. Умные люди могли считать богов легкомысленными, богослужение — тяжелой и не слишком нужной процедурой, а значит, и возведение храма — почти бессмысленным; для вавилонского царя все это не имело значения. Восстановление религиозного сооружения в конце концов оказывалось не делом воли, направляемой верой, а политическим мероприятием.
