— Ты сказал, что сбежал от Ханумана. Он охотится за тобой? Ты поэтому носишь маску?

— Да.

— Значит, тебе нужно убежище? Если хочешь, оставайся здесь.

— Спасибо, но у меня есть жилье.

— Но ведь ты будешь приходить к Джонатану? И загадывать ему свои дурацкие загадки?

— Боюсь, что это будет для вас опасно.

— Нам нечего есть — что может быть опаснее?

Он сжал ее руку, всматриваясь в ее исхудавшее, исстрадавшееся лицо.

— Ты права. Опасность есть всегда, правда? Хорошо. Если позволишь, я буду приходить время от времени и приносить вам, что удастся достать.

— Тебе и самому-то есть нечего.

— Но Джонатан мой сын, а ты мне почти что жена.

Она отпустила его руку и тихо заплакала. Потом сквозь слезы взглянула на него и сказала: — Ты хороший.

Он коснулся ее мокрой щеки, ее лба, ее глаз, ее волос.

— Я люблю тебя до сих пор.

— Ты же знаешь: я тебя любить не могу, — сказала она и отвела его руку. — Не могу больше любить никого из мужчин.

— Так у тебя никого не было за все это время?

— Я никого не любила. Никого не пускала в эту комнату.

— Понятно.

— Бывали времена, когда мне всяким приходилось заниматься ради денег. А с недавних пор ради еды.

— Мне жаль это слышать.

— Не жалей. Меня как-никак обучали быть куртизанкой. Когда-то я имела дело с богатыми эталонами и посвящала поискам экстаза целые дни. С мужчинами, которые ищут только короткого удовольствия, гораздо проще.

— Но сегодня ты просто играла на арфе.

— Делаю, что могу. У червячников еще можно выменять съестное, но одни берут только огневиты или золото, а другие требуют платы натурой.

— Я буду приносить вам все, что смогу найти, — повторил Данло. — Только…

Он умолк, думая, нужно ли говорить Тамаре о ваянии и о своем плане свержения Ханумана ли Тоша.

— Что только?

— Я должен буду изменить свою внешность. Все — и лицо, и тело. Я уже договорился с резчиком. Скоро мне придется надевать маску даже наедине с тобой.

— Это для того, чтобы Хануман тебя не нашел?

Данло кивнул и из любви к правде добавил:

— Чтобы он не нашел меня… таким.

— Что это значит?

Он закрыл глаза и задержал дыхание, считая удары сердца, а потом сказал:

— В это самое время Бардо, Ричардесс, Лара Хесуса и другие пилоты готовятся сразиться с Хануманом в космосе. Бенджамин Гур сражается с ним, пуская в ход лазеры, Джонатан Гур хочет победить его посредством света и любви. Я сражусь с ним на свой лад.

— Но как?

— Больше я ничего не могу тебе сказать.

— То, что ты делаешь, очень опасно, да?

— Да.

Тамара, взглянув на свои подрагивающие руки, сцепила пальцы и сказала:

— Теперь, когда Джонатан нашел отца, я не вынесу, если он его лишится.

Данло молчал, глядя, как отражается в ее глазах мягкий свет комнаты.

— О, Данло, что ты задумал? — Она расстегнула ворот шелкового платья и достала жемчужину, которую носила на шее. — Это ведь ты сделал, правда? Я не помню, как ты мне ее подарил, но откуда еще она могла у меня взяться?

Данло смотрел и вспоминал, как он нашел эту большую черную жемчужину в виде слезы, как отчистил ее и прикрепил к шнуру, который сплел из собственных, черных с рыжиной волос.

— Да, это мой подарок. В знак нашего обещания пожениться.

Тамара повернула жемчужину, и та заиграла серебристо-розовыми бликами.

— Все другие свои драгоценности я выменяла или продала, но с ней не могла расстаться.

— Это всего лишь жемчужина. Часть тела устрицы.

Видя его устремленный на жемчужину взгляд, она снова заплакала и сказала:

— Я очень хотела бы сдержать свое обещание, но не могу.

— Я знаю, — тихо отозвался он. — Я знаю.

— Но мне все-таки хочется носить ее, как залог нашей дружбы.

— Носи на здоровье. Мне приятно видеть ее на тебе.

Встав, они обнялись и долго стояли, соприкасаясь лбами.

Потом Данло надел маску, шубу и собрался уходить.

— Когда мы увидим тебя снова? — спросила она.

— Может быть, послезавтра. Я… принесу что-нибудь.

Открыв дверь в спальню, он посмотрел на спящего Джонатана и шепотом помолился за него:

— Джонатан, ми алашария ля, шанти, шанти, спи с миром.

Он вышел на улицу. Жгучий холод тут же проник в прорези маски, и Данло задумался, как ему сдержать обещание, данное сыну и женщине, которую он любил.

Все виды жизни можно рассматривать, как эволюцию материи в формы, соперничающие друг с другом за свободную энергию вселенной. Приобретать энергию и сохранять ее в веществах типа глюкозы или гликогена — фундаментальная задача жизни, жгучая потребность, присущая огнецветам и фритиллариям не меньше, чем скутари, или элидийским птицелюдям, или новым организмам Золотого Кольца. А источник почти всей энергии — это свет.

Триллионы фотонов горящей звезды преодолевают, звеня, черноту космоса. Один из этих фотонов задевает частицу материи где-нибудь в морских льдах у острова Квейткель или в красном хлорофилле созидалика. Этот контакт, занимающий стомиллионную долю секунды, поднимает один из пары электронов на более высокий уровень. Затем электрон возвращается в прежнее состояние, отдавая избыточную энергию наподобие сумасшедшего червячника, расшвыривающего по улице золотые монеты. Жизнь научилась ловить этот электрон в состоянии подъема и использовать его энергию в своих целях. Таким образом она с незапамятных времен давно забытых звезд распространилась по всей вселенной и научилась концентрировать энергию в огромных количествах.

Этому научились бактерии и гладыши — но самой жестокой, после богов, стала эта потребность жизни для людей.

С тех самых пор, как первые мужчины и женщины поднялись с четверенек под знойным солнцем Старой Земли, люди всегда хорошо умели добывать себе еду. Пища есть не что иное, как энергия, заключенная в курмаше, в меду — или в крови, мясе и нежном жирке, простилающем ребра оленухи.

Ненасытная пасть такого существа, как Кремниевый Бог, способна поглощать почти все виды материи, но источники человеческой пищи не столь разнообразны. И когда эти источники начинают таять, как снег под солнцем, голод человека проявляется во всей своей устрашающей силе, в эти худшие из времен женщины предают своих детей, а мужчины убивают других мужчин за несколько горсток риса. Все воюют со всеми, и даже лучшие из людей отчаиваются и поступаются своими убеждениями ради еды.

После закрытия городских ресторанов, когда Данло подвергся первым ваятельным операциям, борьба за еду разгорелась во всех кварталах Невернеса. Беспорядки наблюдались не только среди хариджан, но и в тихих районах наподобие Нори, заселенного беженцами из Японских Миров. Хибакуся, астриеры, червячники, члены Ордена — кто из них не ощутил на себе острых зубов голода в эти тягучие студеные дни? Даже инопланетяне страдали от недоедания. Из Зоосада поступали сообщения о птенцах элиди, умирающих из-за отсутствия нектара и синтетического мяса. Скутарийские сенешали, по обыкновению, убивали только что вылупившихся нимф, которых не могли прокормить, — а затем поедали их, поскольку в их религии дать мясу пропасть считалось смертным грехом. Совсем оголодав, они напали на воздушный купол элиди и унесли десятки элидийских детей, прежде чем их отогнали.

Самые отчаянные (и набожные) скутари выходили даже за пределы своего квартала и охотились на людей в темных закоулках у Хофгартена. Этого, впрочем, им делать не следовало. Хануман ли Тош, узнав, что трех его божков высосали дочиста, оставив только кожу да кости, поставил вокруг Зоосада кордоны своих рингистов, изолировав его от города. Не меньше трех отрядов отправились непосредственно в скутарийское селение с миссией возмездия. В кафе и на улицах поговаривали, что рингисты вломились в огромную гроздь и убили около тридцати скутари — и что червеобразные тела убитых загадочным образом исчезли; возможно, их продали червячникам, владельцам подпольных ресторанов.