Новый летописец, источник, не отличающийся высокой точностью, связывает рождение царевны с 7100 (1591 /1592) годом, а кончину — с 7101-м (1592/1593){125}. Во втором случае ошибка по сравнению с правильной датой, январем 1594 года, весьма велика. Что же касается первой даты, то под 7100 годом летописец явно собрал известия, относящиеся к разным годам, и хронология событий соблюдена лишь приблизительно. Патриарх Иов, отлично знавший царскую семью и, разумеется, одним из первых осведомленный о появлении на свет Феодосии Федоровны, мог ошибиться насчет ее возраста в момент смерти, поскольку создавал житийную повесть о Федоре Ивановиче через много лет после этого события. Он сообщает, что тогда царевне было четыре годика или несколько меньше. Жак Маржерет, служивший Борису Годунову с 1600 года, называет схожую цифру: по его мнению, царевна умерла трех лет от роду{126}. Иван Тимофеев образно говорит о ее малом возрасте: ушла из жизни, будучи «в пеленах»{127}. Если отсчитать от января 1594-го чуть менее четырех лет, то получится 1590 год. Если же учесть информацию Маржерета и отнять три года, результат будет схожим: конец 1590-го — начало 1591 года. Вместе с тем известно, что еще в марте 1592 года православным патриархам направляются просьбы возносить молитвы о чадородии Ирины Федоровны. Так остается ли возможность того, что Феодосия Федоровна родилась все-таки не в 1592-м, а в 1591 или даже в 1590 году? Нет. Решающим доводом за 1592 год следует считать свидетельство разрядных книг, где относительно 7100 (1592) года четко сказано следующее: «Месяца июня в 14 день крестил царь и великий князь Федор Иванович всеа Русии дочь свою царевну Феодосию в Чюдове монастыре да после обедни пожаловал бояр всех и окольничих, звал есть к себе… а стол был в Грановитой палате, ел у государя потриарх Иев, да митрополиты, и владыки, да многие власти, да бояре ели»{128}. Следовательно, царевна Феодосия появилась на свет несколькими днями ранее.
Сколь огромна была радость при рождении царевны, столь же великим оказалось и горе после ее кончины. Утратил ли государь надежду на продолжение рода? Искал ли он заступничества святых ради нового чуда? Или воспринял смерть ребенка с христианским смирением и уповал лишь на то, что Господь примет душу невинного младенца и позаботится о ней лучше кого бы то ни было? Трудно сказать. Источники не дают сведений, позволяющих ответить на все эти вопросы. «Печален быть многая время», — вот и все, о чем сообщает летописец. Траур или, словами русской дипломатической переписки, «время сетовальное» продлилось в России до лета и даже до осени 1595 года, что говорит о горькой кручине Федора Ивановича{129}.
Но не столь много времени оставалось московскому государю на скорби и новые упования.
Вероятно, смерть дочери худо повлияла на здоровье Федора Ивановича, а ведь он и до того не отличался телесной крепостью. Дочь свою московский государь пережил всего лишь на четыре года, далеко не дожив до старческого возраста.
Земле при этом монархе жилось счастливо и спокойно, а вот самому монарху мало счастья отмерил Высший судия. Может, на том свете ему уготовано лучшее утешение…
Глава шестая.
УЧРЕЖДЕНИЕ ПАТРИАРШЕСТВА
Одним из величайших событий, случившихся в царствование Федора Ивановича, стало учреждение патриаршего престола в Москве. Патриаршая кафедра пришла на замену митрополичьей, утвердившейся тут еще в XIV столетии. Это поставило Русскую Православную Церковь на одну ступень с древнейшими церквями восточного христианства — Константинопольской, Иерусалимской, Александрийской и Антиохийской. Ступень эта, как тогда, так и в настоящее время, является высшей в иерархическом разделении православных церквей мира. Восхождение на нее и у нашего Священноначалия, и у простых мирян почитается как успех, достойный благоговейной памяти.
Государь Федор Иванович оказался в числе главных участников грандиозного действия, связанного с введением патриаршества. Но до какой степени он играл роль субъекта этого действия, до какой степени был его творцом? Вопрос очень непростой.
С одной стороны, как добрый христианин, как крепко верующий человек, он должен был прикладывать все усилия для торжества Церкви, духовно его окормляющей. Кроме того, конечно же как правителю огромной страны ему пристало испытывать радость от возвышения своей Церкви, поскольку рост ее чести являлся свидетельством нового отношения и к самой стране. После падения Византии в середине XV столетия великое княжество Московское оказалось самым сильным, самым многолюдным и самым амбициозным православным государством. Постепенно русские земли объединялись вокруг Москвы, а Москва принимала «византийское наследие». Великий город усваивал культурные и политические обычаи «греков», его государь Иван III Великий, женившись на Софье из императорского дома Палеологов, перевел преемство от Византии в ранг семейного дела Даниловичей. Московские государи с необыкновенной щедростью наделяли архиереев и монастыри Православного Востока милостыней, помогая им постоянно, даже когда сама Россия проходила через тяжкие полосы истории. В XVI столетии русские книжники уже научились видеть в своей державе Третий Рим, Второй Иерусалим, иначе говоря, наследницу имперской государственности и благодати Святого Духа. Позднее, когда на русской почве распространилось учение о Катехоне, то есть некоем социальном организме, удерживающем мир от окончательного падения в бездну зла, в московском единодержавии стали видеть того самого «Удерживающего»[78]. Разрушение же «северного Катехона» означает близость Страшного суда… Если идти за этой логикой, то формирование нового «Удерживающего» требовало — не столько делало уместным, нет, тут иная модальность: именно требовало — введения патриаршества на холмах Белокаменной. Может ли Русское царство исполнять роль полноценного Катехона, если православная его иерархия увенчана всего лишь митрополичьей кафедрой, в то время как на Православном Востоке существует четыре патриарха? Пусть порой очень бедных и даже гонимых от мусульман, пусть то и дело отправляющих в Москву эмиссаров и даже являющихся самолично ради смиренного моления о милостыне, пусть не имеющих под ногами земли, управляемой православным государем, пусть несравнимых в своем униженном состоянии с могуществом римского папы, но все же именно патриарха… Москва же, Порфирородный великий город, воздвигаясь поколение за поколением к положению столицы мирового православия, в идеале — центра, откуда оно управляется, имело митрополичий престол, стоящий ступенью ниже в иерархии церковного Священноначалия. Здесь Церковь жила намного свободнее, пользовалась всеобщим уважением, могла приходить с советом к государям, день ото дня росла, усиливалась, распространялась, в больших городах являла удивительный блеск и роскошь богослужебной обстановки да и в провинциальных обителях отыскивала средства для строительства великолепных церквей. Но по молодости своей она уступала в «чести» более древним церковным общинам Константинополя, Иерусалима, Антиохии и Александрии. «Русский митрополит по власти и значению в своей Церкви вполне равнялся патриархам и даже превосходил их, — пишет митрополит Макарий (Булгаков), создатель авторитетнейшей «Истории Русской церкви», — ему недоставало только патриаршего имени».
Удивительно еще, что исправление этой «возрастной» несуразности совершилось столь поздно.
С другой стороны, тихий блаженный житель царских палат не склонен был к государственному мышлению, а утверждение патриаршества требовало тонкой и весьма долгой политической игры. Его ли это стиль? Способен ли был государь с иноческим строем ума последовательно добиваться решения сложной задачи? К тому же задачи, имеющей в значительной степени абстрактный характер… Ведь он сторонился подобного рода забот и был скорее молитвенником, нежели практическим дельцом.
