— Где Андрей?

— Сейчас будет.

А они чего-то ругаются, спорят:

— Да не было этого!

— Да было!

Входит Андрей:

— Что случилось?

— Я иду с Зайцем, — рассказывает Зорро, — видим: летающая тарелка!

Андрей говорит:

— Зорро, ты уже укололся.

Зорро же что горит, пьется, нюхается — все в себя, глаза уже посинели.

— Летающая тарелка, Андрюха! Этаж шестой-седьмой. Мы идем, а она нам светит! Я не кололся, ты мне веришь? Нет?

Говорят, что я когда-то родился. Наверное, брешут. Такие, как я, появляются в готовом виде. Сколько есть чудес света, я не знаю, но я точно — первое!

Помню, что очень-очень давно жил в Сибири, в городке Стрежевом. Было там и полярное сияние, и жара летом за сорок. Болота парили, комаров больше, чем ягод, а зверья не меньше, чем комаров.

Мне одиннадцать лет. Как будто день рождения. Все за столом, заходит отец.

— Да ты опоздал, па, к столу.

— А я привез тебе подарок! Пойдемте все, покажу.

Выходим. У отца на крыше «Москвича» стоит карт «Пионер»: пятьдесят кубов, двигатель форсированный, три передачи. Я одурел! В тот день, наверное, и родился… водилой!

Анатолий Семенович, тренер клуба, сказал мне:

— Ты здесь один со своим картом. Но у каждого человека видно, подает он надежды или нет, а у тебя не видно. Ты чего-то боишься. Нет?

Чего мне бояться? Только первого места. Я никак не мог представить себя себе на самой вершине, на кончике пьедестала и поэтому постоянно ошибался. Я был вечным «призовым». Но я хотел быть гонщиком. Или музыкантом. Но за семь лет ни разу не брал «золото», а без него в «Формулу-3» не попасть. Поэтому на чемпионате РСФСР парни сказали, что все мне помогут: всех будут держать и давить. Я тогда уже на багги гонял.

И вот до финиша — всего два круга. Первым шел «питерский», третьим — я. Наши ребята зажали второго на внешнем круге. Он притормозил, и я его обошел. На последних виражах меня догнал Горилла. Ему, видно, тоже «золото» приспичило. Он подставил мне переднее колесо, я перелетел через него, и, когда машина оторвалась от асфальта, наступила тишина. Как у нас в Сибири перед офигенным дождем. Я даже детдом вспомнил…

Ну и все, что до детдома. А это такая седая древность — труба! Тогда и летописцев еще не было. А я уже был.

Короче, мне всего три годика, мы в Киеве живем, в старом-престаром районе, на Подоле. Это где самый старый и знаменитый украинский революционер Владимир с крестом на горе и окна всех первых этажей ниже уровня земли. В нашем дворе было несколько домиков и большие деревянные ворота, створки ворот перекосились и почти не открывались. Через ворота мы пролезали бочком, а въезжать-выезжать было просто некому.

И хрен его знает, как в таких крошечных домишках и двориках вмещалось столько разного народу! Кто в домино стучал, кто через ворота бочком пролезал, кто на велосипеде по двору гонял. Но из всего народа мне запомнился только один совсем немой мужик, Алик. Отца моего звали Алик и мужика Алик, и оба — с бородой. Немой Алик нам, пацанам, из коры делал парусники, и мы эти парусники у колонки, где мать набирала воду, в луже пускали.

Все немые — умельцы. Если бы я был немой, тоже до хрена чего бы умел. Хорошо, что я не немой.

А квартира у нас была такая. Дверь открываешь входную — заходишь в махонькую прихожую. Ну, не совсем махонькую, но когда дверь вовнутрь открываешь, она почти касается следующей двери. В прихожей стоял ящик с моими игрушками и весь инструмент отца. Толкаешь вторую дверь — коридорчик метра четыре длиной. Что там? Бабушкина кровать, кухонный стол, электрическая плитка и две табуретки. Третья не вмещалась. Хотя нас в квартире не трое, а пятеро жило. Я, сестра Витка, пап-мама теснились в комнате на семь квадратов, бабка спала в коридоре, ей там просторно было: дед-то давно помер. Теперь понятно, почему во дворе было столько народу?

Отец работал в троллейбусном парке и подрабатывал в детсаду плотником, мать — где-то бухгалтером, бабка — по дому, а мы с Виткой ходили на молочную кухню за двумя бутылочками: в одной была манная каша, а в другой — клюквенный морс. С тех пор я обожаю манную кашу и клюквенный морс, а мог бы и ненавидеть. Такой у меня характер.

Отец всегда занимался только мной. А мама — только Виткой. Я еще до первого класса знал все буквы. Слагать их не мог, а какая буква по счету и как называется, говорил, не думая. А то, что кто-то там, какой-то вундеркинд-акселерат-мазохист, еще до школы читать-писать умел, это, по-моему, просто ранний маразм и ни хрена больше! Зачем же тогда школы понастроены?

Зато еще в детсаде воспитатели жаловались родителям, что я днем не сплю и другим мешаю. Посмотрю сказку про старика Хоттабыча и обсуждаю ее с детворой во время дневного сна. Не ночью же ее обсуждать! Я этого никогда понять не мог: днем спать, ночью спать… А когда жить?

Подарки нам с Виткой дарили только одинаковые, иначе — мировая война и драка до крови, хоть мы и не близнецы, даже не двойняшки.

Однажды отец сделал два лука. Но на одном нарисовал звездочку, а на другом — сердечко. Так мы эти луки друг об друга обломали. Гадом буду, не вру!

В первом классе у нас в семье образовался страшный дурдом. Только ляжем спать, отец с матерью начинают спорить. А комната всего семь квадратов, там или всем спать, или всем орать, иначе ничего не получится — ни сна, ни драки. Но когда родители часа через два затихали, я засыпал сразу. Это я помню точно.

Прихожу как-то со школы, смотрю: отец сидит на чемодане, куда-то собирается.

— Па, ты куда?

— Уезжаю, сынок, в командировку.

— В Испанию?

Нам тогда в школе как раз об испанских добровольцах рассказывали. Так и говорили: отец уехал добровольцем в Испанию. Это все равно что на Дальний Восток без права переписки.

Ну, я бате про Испанию, а он мне отвечает, как в книжке:

— Ты уже большой, все поймешь. Я скоро приеду… Может быть… Ты мне писать будешь?

А сам адреса не дает. Ага, как же, конечно, буду! Он адрес забыл дать, я еще писать толком не умел. Так и переписывались.

Мать стала приходить с работы поздно. Или вообще не приходила. У нее там свои дела, у Витки — свои, бабка — на кухне. Кто со мной уроки будет делать? Бати-то рядом нет. И понеслось: одна двойка, другая, снова двойка, опять двойка. Целый день я смотрел телек или сразу после школы на велосипед и к Валерке-другану. Но наступила зима, ездить стало холодно.

Мать ругалась теперь с Виткой, что та мною совсем не занимается. А Витка голосит, что ей не до меня, у нее контрольная за контрольной, а к ним нужно готовиться. С мальчиками.

А я все стоял у окна и смотрел в пустой двор. Мать перед сном, если домой придет, обязательно спросит:

— Ты почему еще не спишь?

— Я папу жду.

— Да он к тебе сегодня не придет.

— А когда?

— А вот когда вырастешь большой, как папа.

— Ну, я тогда его тут подожду. Можно?

— Ну жди. Но лучше в кровати.

Я ложился в кровать и ждал. Пока не засыпал.

Однажды на последнем уроке, на математике, наша классная вдруг объявляет:

— Лукацкий, к доске!

Во, думаю, невезуха: уже звонок прозвенел, а меня — к доске. А классная говорит:

— Вот, дети, с завтрашнего дня Игорь Лукацкий у нас больше не учится. Он переводится в другую школу. Попрощайтесь с ним!

И весь класс хором:

— До сви-да-нья, Игорь!

Мать родная! И все, конечно, сразу за портфели и домой. Хоть бы один подошел… Хотя… простились же уже.

Пришел я домой, а там — мама. В такую рань она еще никогда не приходила. Смотрю — собирает мои шмотки. Я ей говорю:

— Ма, в школе сказали, чтобы я туда завтра не шел. Правда?

— Правильно сказали. Ты пойдешь в другую школу, там свежий воздух и много вкусной еды…

— Ага! И много сна тоже. Я знаю.

— Ничего ты не знаешь. Мы с бабушкой и Витой будем к тебе приезжать. Хорошо?