Профессор Гинс разгладил тонкими пальцами листки бумаги, лежавшие перед ним на столе.

- Не кажется ли вам странным, ваша честь и господа присяжные заседатели, тот факт, что защита и обвинение выступают на этом процессе в унисон друг другу. Правда, прокурор сделал попытку обвинить, но эта попытка в конечном итоге свелась к защите главных преступников.

- Я протестую! - выкрикнул с места прокурор. - Это абсурд!

Гинс вопросительно посмотрел на судью. Тот на мгновение задумался.

- Протест принят. Господин Гинс, прошу вас держаться ближе к делу.

- Я очень рад, что у господина прокурора наконец-то прорезался настоящий голос.

- Я протестую! - снова выкрикнул прокурор.

Зал глухо заворчал. Гинс оглянулся на зал и встретился с глазами Фэтона. Глаза эти смотрели на него с выражением непреклонной требовательности. Гинс улыбнулся.

- Прошу прощения, ваша честь. Мне бы хотелось еще раз уточнить свой статус на данном процессе. Насколько мне известно, меня пригласили сюда совсем не для того, чтобы лишать меня слова. Полагаю, что и вам, ваша честь, и присяжным заседателям следует учитывать два существенных момента. Я представляю собой на процессе совершенно новое явление. Возникает естественный вопрос: распространяются ли на меня процессуальные нормы и правила нашего судопроизводства? - Гинс сделал паузу. Судья промолчал. - Например, чем вы, ваша честь, руководствовались, принимая протесты прокурора? Я затрагиваю эти вопросы, ваша честь, не для того, чтобы спорить с вами или усомниться в ваших высоких судейских полномочиях. Отнюдь. Насколько я понял, моя роль в настоящем процессе не из последних. Кто я для суда? Если исходить из того, что в зале сейчас присутствует более пятисот корреспондентов и среди них есть представители информационных служб коммунистических стран, чего судопроизводство Арании тоже не знало за всю историю своего существования, то этот процесс, несомненно, является историческим и, несомненно, международным. История международного судопроизводства имеет в этом плане единственный аналог - судебный процесс, который состоялся после Большой войны. Поэтому руководствоваться по отношению ко мне, ваша честь, узкими рамками процессуальных норм судопроизводства Арании - значит искажать смысл и содержание процесса вообще. Поэтому я прошу определить конкретно мои права на данном процесце.

Гинс замолчал и погрузился в свои бумаги.

- Господа, - встал судья, - суд удаляется на совещание. О возобновлении заседания будет сообщено дополнительно.

В зале сразу стало шумно. Люди потекли к выходам: в бар, в ресторан, в комнаты отдыха, в бильярдные.

Фэтон, Нейман, Дюк, Дафин, Гар, Гинс, Яви, Уэбер, Бейт, Котр, Фрин, Соримен, Тэк, супруги Рэктон собрались в одной из комнат для свидетелей. Профессор Фэтон порывисто протянул Гинсу руку.

- Вы очень хорошо дали по зубам этой гнилой судейской крысе.

Гинс смущенно улыбнулся.

- Я понял, что они хотят превратить меня в придаток защиты. Послушали бы вы, как прокурор метал громы и молнии в мой адрес на моем процессе здесь, в столице, и как вела процесс эта судейская крыса.

Фэтон положил руку ему на плечо.

- Не огорчайтесь, коллега. Сейчас обстановка изменилась. Ведь вы на свободе и приговор, вынесенный вам, отменен.

Профессор Фэтон подсел к Дюку. Вскоре лицо его приняло задумчивое выражение. Жаль, что так бездарно пропали и информатор, и письмо.

Бейт и Уэбер не принимали участия в общем разговоре. Они увлеченно говорили о чем-то своем, похоже, весьма далеком от дела, в котором принимали участие. Профессор Гинс изредка поглядывал в их сторону, и инспектор Яви тоже.

Совсем другая атмосфера царила в камерах подсудимых. Пул Вин сидел на привинченном к полу стуле с высокой прямой спинкой, раскинув свое изрядно располневшее тело. Голова его была закинута назад. Глаза без всякого выражения уставились в потолок. Последние три недели он совсем забросил утреннюю гимнастику, и это плохо отозвалось на его здоровье: стало покалывать сердце, появилась одышка, болела, не переставая, голова. Упорно отказывался он от свидания с женой и детьми. Он ничуть не сожалел о том, что выдал инспектору своих компаньонов по Синдикату. Это был единственный козырь, который еще мог сыграть в его пользу. За профессора Фэтона он получит самое многое лет шесть. Когда ажиотаж вокруг дела поутихнет, деньги скажут свое веское слово. Губернаторы, не берущие взяток, такое же редкое явление, как и ископаемые мамонты… И все-таки в таком деле нужно было идти с Синдикатом. Но кто мог подумать, что так обернется!

Пул Вин сидел в своей обычной позе.

Если бы сторонний наблюдатель имел возможность следить за ним, он поразился бы: настолько быстро менялось лицо Вина, - от самого мрачного до самого беззаботного. Никто не сказал бы, увидев сейчас Пул Вина, что видит перед собой богатого, привыкшего к роскошной жизни человека, солидного дельца, достойного гражданина.

Господин Роттендон лежал в своей камере на кушетке, поджав к подбородку колени. Со дня ареста его мучили боли в области желудка. Напомнила о себе давнишняя язва желудка. Так утверждал домашний врач. С большим трудом удалось ему добиться разрешения на осмотр своего пациента. Внешний вид Роттендона поразил его. Перед ним сидел больной жалкий старик - одутловатое посеревшее лицо, безвольно опущенные плечи, выражение отчаянной безнадежности в глазах.

Адвоката поражало состояние подзащитного. Но он не знал, что Роттендон принимал участие, правда, только деньгами и в военном путче. Как все были уверены в успехе! Иначе он никогда не вел бы себя так вызывающе и никогда не дразнил бы инспектора Яви. Роттендон понимал, что он уже никогда не почувствует себя всесильным господином своей и чужих судеб. Полностью положившись на адвоката, он ограничил свое участие в процессе молчаливым присутствием там, где оно было необходимо. Сначала он кипел ненавистью ко всему миру. Так жестоко и нелепо обмануться. Не было уже никаких сомнений, что дело так и не получит развития, что Яви и иже с ним окажутся за решеткой. Пять миллионов, которые Военный Комитет израсходовал на подкуп высших и средних чинов армии, были его деньгами, были его вкладом в военный переворот. Ему обещали полное алиби и полную монополию в поставках пищевых продуктов для армии. Все складывалось прекрасно. И вдруг этот дикий налет инспектора и щелчок замка на наручниках. С него начался отсчет другого, страшного времени, другой и страшной жизни. Генералы крупно просчитались, и он вместе с ними.

Конечно, в тюрьме он долго не задержится, но что будет за жизнь. Голод настойчиво напомнил о себе. Наконец, Роттендон уступил ему. Через несколько минут он уже с аппетитом ел яйцо, сваренное всмятку.

Ремми Табольт широкими шагами мерил камеру по диагонали. Конечно, ходить в нормальной обуви лучше, чем в ботинках, смастеренных Руботом. Хитрая бестия. Как здорово он обратил его недостаток в достоинство. И фигура красивая, и рост поднимался. Но теперь все - хватит нервотрепок. Долго в тюрьме он не задержится - это точно. Деньги остались у него, самое главное. Цевоны не оставят в беде. Они в лепешку разобьются, но вытащат его из каталажки, найдут дорожку, по которой можно будет пустить сотню-другую тысяч монет. Больше десяти лет ему не дадут. Сначала деньги убавят срок наполовину, а потом еще наполовину. Года два придется посидеть. Такая передышка не повредит. Поскорее бы закончилась комедия. Розовая свинюшка уже почти разложилась от страха. Зато Пул Вин держится молодцом.

Табольт закурил сигарету и присел на кушетку. Камера не имела ни одного окна, и сюда не проникало ни одного звука. Он нервно прижал кончик сигареты к пепельнице и тронул кнопку звонка. Кто знает, где и когда придется обедать. Пока есть возможность, нужно пообедать плотнее.

Часа через два было объявлено о возобновлении судебного заседания. Люди хлынули в зал.