— Пиши, как всегда: его императорскому величеству, святой римской империи, всегдашнему защитнику и т. д.

— Брат король, — сказал Палечек, — не пиши так.

— Отчего же, всегда так пишут. Таков обычай.

— Держись правды, а не обычая, брат король, — сказал Палечек. — Если бы ты писал письмо на небо, то можно бы сказать: святая империя; а какая же святая империя немцев, где император и князья душат друг друга и делают всякие мерзости. Император же сварливый и жадный.

— А как же мне писать? — спросил король.

— Пиши правду: Императору немецкому, сварливому и жадному, разорителю немецкой империи, — сказал Палечек.

Палечек никогда не покидал детей, а всегда любил и ласкал их.

Возвращался раз Палечек домой и шел возле царских садов. И увидал он городских детей, как они теснились у ворот решетки, заглядывали в царский сад. А в саду принцы и принцессы играли в разные игры.

Были у принцев две маленькие лошадки. Лошадки эти были смирные, и дети короля ездили на них верхом и перегоняли друг друга. А еще другие лошадки были запряжены в коляску, и принцессы катались на них по усыпанным песком дорожкам. Городские дети смотрели на всё это. И им хотелось бы самим покататься и поиграть, и они завидовали детям короля. Палечек заметил это, открыл ворота в сад и сказал принцам и принцессам:

— Дайте, братцы и сестрицы, и этим детям поиграть с вами!

Принцы обиделись и оставили своих лошадок и пошли с жалобой к королю.

Тогда король сказал Палечеку:

— Напрасно ты, брат Палечек, водишь городских оборванных детей в мой сад, царским детям неприлично играть с детьми сапожников и портных.

— Почему неприлично? — спросил Палечек.

— Потому, что дети мои царского рода и иначе воспитаны.

— Брат король, — сказал Палечек, — все дети царского рода.

Король был недоволен, но Палечек делал всё свое, то, что считал нужным по закону Христа. И король всё больше и больше любил его и давал ему и деньги и одежды, когда Палечек приходил к нему без денег и раздетый.

— Куда же ты девал те плащи, что я дал тебе? — спрашивал король.

— Отдал господу богу, — отвечал Палечек.

— Где же это ты встретил господа бога? — спрашивал король.

— Разве не знаешь: что вы меньшему сделали, то мне сделали? А их много.

Так жил Палечек и ни перед кем не робел и всем говорил правду в лицо. Однажды Палечек зашел в деревню и помогал бедному человеку покрывать сарай. И случилось, что через эту самую деревню шла пешком королева на богомолье. Впереди ехала королевская коляска, а вслед за коляской шла королева пешком. Шла она на поклонение святому Прокопу на Càзaвe. Один из провожатых королевы увидал Палечека на крыше и показал его королеве. Королева позвала Палечека:

— Брат Палечек, слезай вниз и подойди ко мне.

Палечек слез с крыши.

— Что, — сказала она, — как ты рассудишь, милый брат Палечек, будет ли мне награда от бога за то, что я иду пешком на богомолье?

— Сестра королева, — сказал Палечек, — если бог станет награждать бродяг и лентяев, тогда и тебе будет награда. Однако, милая сестрица королева, лучше бы ты дома сидела да пряла бы и выткала бы холст и раздала бы нищим: тогда бы и была тебе награда, а не за это.

Королева послушалась Палечека, велела повернуть назад к Праге и больше не ходила на богомолье.

Палечек во всем и всегда напоминал людям и о том, что всем людям надо любить друг друга, и о том, что люди все равны и что грешно и глупо различать людей и одних больше, других меньше уважать и любить.

Раз обедал он во дворце. Подали на обед королю, на его стол, где он сидел с королевой, принцами, принцессами и знаменитыми рыцарями и их дамами, рыбу. Младшие же рыцари, пажи и юнкера и с ними Палечек сидели за другим столом в королевской комнате, близ дверей.

И вот Палечек заметил, что на стол короля подавали блюда с крупными рыбами, ему же с младшими рыцарями ставили блюда с мелкими плохими рыбками, так что в них было больше костей, чем мяса. Вот он взял одну рыбку, поднес ее к уху, что-то пробормотал и отложил ее в сторону. Потом взял другую и опять что-то проговорил и как будто от нее услышал что-то.

Рыцари, пажи и младшие придворные стали смеяться. Король услыхал и спросил, о чем они смеются.

— Да вот брат Палечек разговаривает с рыбами, — сказал один из рыцарей.

Тогда король спросил Палечека:

— О чем ты это разговариваешь с рыбой?

— Вот что, брат король, — сказал Палечек. — Был у меня брат рыболов, и потонул он в реке. Вот и спрашиваю у этих рыб, что у нас на столе, не знают ли что-нибудь про него.

— Что же они тебе сказали? — спросил король.

— Они говорят, — сказал Палечек, — что они еще очень молоды и ничего не знают про него, они говорят, что спросить надо у тех старых, больших рыб, что на твоем столе, те, должно, знают про него.

Король засмеялся, понял и велел подавать одинаковые блюда на тот и на другой стол.

И жил у короля Юрия этот шут до глубокой старости, и только когда он помер, стали люди понимать, что этот шут был мудрец и святой человек.

Дети мои, среди вас брошен драгоценный жемчуг, не наступите на его красоту и не скрывайте его блеск грязью и пылью, а то будете искать и не найдете его. Нет, поднимите его, сохраните в самой глубине своего сердца, там он будет светить вам, как светит месяц сквозь облака неба и освещает красоту земли.

Мудрость только в унижении. Она не борется, не шумит, чтобы ее видели, она спокойна и ни в чем не нуждается. Она не знает шумных путей и хвастовства, рождающегося от сомнений.

Несчастно дитя любви, если оно не знает мудрости и не знает пути к ней. Несчастно оно и обмануто в своих целях и желаньях, потому что жадно ищет счастья и ходит по неверным путям. Пути эти не могут привести к цели.

Мудрость кротка, добра и приятна на вид; она неразрывно связана с любовью, и потому кто найдет ее, не ищет уже ничего больше. Нашедший не знает перемены, время проходит мимо него, не трогая его, как разбойник бежит от вооруженного человека. Он не знает и пространства и общается с душами бесконечных миров. Зло навсегда оставило его, и он знает начало и конец всех вещей.

Привет тебе, дитя мое. Я пришла к тебе, чтобы звать тебя с собою и научить тебя тому, что значит жить. До сих пор ты знал только подобие жизни, ту жизнь, которая дышит только для того, чтобы жить этой жизнью, и живет только для того, чтоб дышать. Я же возьму тебя туда, где настоящая жизнь рождается, где живут истинною жизнью, где живут не для того, чтобы жить, но для того, чтобы любить.

Ты спросишь, кто я? Я то, чего ты искал с тех самых пор, когда твои детские глаза с восторгом удивления смотрели на этот мир, а мир этот скрывал от тебя настоящую жизнь. Я то, чего ты смутно и всегда желал, требовал себе как должного, хотя и не знал, что это такое. Я то, что вечно лежало в твоей душе. Иногда я молча, с грустью лежала в твоем сердце, хотя мне жалко было, что ты не узнавал меня; иногда же я нежно, а иногда громко взывала к тебе, приказывая тебе возмутиться против сковавших тебя цепей земли.

Иди же ко мне, дитя мое, я — любовь.

Я то, что много раз уничтожало в тебе твои страстные желания, я уничтожала их, прежде чем ты в своем воображении предавался прелести их исполнения. Я уничтожала их своею силой, потому что не хотела, чтоб они мучали и жгли тебя, дитя мое.

Я то, что поддерживало тебя в те минуты, когда улыбка доверия застывала на твоих устах, когда вера заменялась безверием, когда недоверие и презрение ко всему человечеству, казалось, охватывало всю твою душу. Я поддерживала тебя тогда, и на короткое время я видела, как ты мучался и страдал, но я вдыхала в твою душу мой дух, и улыбка доверия с новой силой возвращалась на твои уста, и вера с новой силой наполняла твое смягченное сердце, и доверие к человечеству охватывало тебя с еще большей силой. Этой силы не было бы, если б ты не испытал сомнения. Все это делала я — любовь.