Эти партизанские отряды, сформированные из советских людей, сыграли, как известно, выдающуюся роль в освобождении Франции, а потому помощь в их организации со стороны членов "Русского патриота" следует, пожалуй, признать самым большим вкладом русских эмигрантов в борьбу с врагами Советской России.
Братское, сердечное общение устанавливалось между простыми русскими людьми, которые были некогда мобилизованы в белую армию и вместе со своими Частями попали затем в эмиграцию, и захваченными в плен советскими бойцами. Голос родины указывал и тем и другим один путь.
В городе Вьен почти все русские эмигранты пошли в партизаны. Были семьи простых русских людей — батраков, рабочих, иногда мелких фермеров, в которых все мужчины вступили в партизанские отряды, были молодые, родившиеся во Франции и порой даже не говорившие по-русски, но и они сражались в русских подразделениях за далекую родину, которую никогда не видели.
В Лионе, на территории лагеря для советских военнопленных, был схвачен русский эмигрант Шапошников. После зверских пыток его вместе с другими ста сорока арестованными вывезли за город, заперли в доме и дом этот со всеми арестованными взорвали.
Город Ним был освобожден советским партизанским отрядом, в рядах которого находились и эмигранты.
Под Лионом в стычке с немецким патрулем погиб семнадцатилетний эмигрантский юноша О. Качва.
В Бриаре погиб, сражаясь с фашистами, эмигрант Алексей Чехов, именем которого была затем названа набережная в этом городе.
Несколько русских эмигрантов пали в боях за освобождение Парижа.
А всего в одной лишь подпольной борьбе на французской земле более ста русских эмигрантов отдали свою жизнь за родину, за Францию, за свободу человечества. А сколько их было убито в рядах регулярной французской армии, куда они были мобилизованы или поступили добровольцами!..
Когда в освобожденный восставшим народом Париж вошла знаменитая французская дивизия Леклера, русским было приятно узнать, что одной из бригад командует подполковник Николай Румянцев, мальчиком попавший в эмиграцию. Румянцев окончил французское военное училище, стал кадровым французским офицером. Я знал его довольно хорошо. Хоть и во французской форме, он всем стилем, да и навыками напоминал лихого русского кавалерийского офицера; боевые ордена — французские, английские и американские — украшали его грудь.
Глава 6
Еще о себе
Нас не было в тот день — плечом к плечу,—
Когда враги ломились в наши двери.
И я, как ты, теперь поволочу
До гроба нестерпимую потерю.
И только верностью родному краю,
Предельной верностью своей стране,
Где б ни был ты — в Нью-Йорке иль Шанхае, —
Смягчим мы память о такой вине.
Так, обращаясь к другу, писал в 1943 году эмигрантский поэт Ю. Софиев, вернувшийся несколько лет назад на родину.
В начале 1943 года я перенес тяжелую болезнь, В долгие бессонные ночи я слушал победные сводки Совинформбюро. Но вместе с гордостью за Россию чувство вины перед ней мучительно охватывало меня. Я был виновен перед ней в том, что неверно, грубо и неумно судил о ее судьбе, что столько лет со многими другими играл на руку злейшим ее врагам.
Во время болезни меня посетил писатель Н. Я. Рощин. Без малого, двадцать лет связывала нас совместная литературная работа, однако настоящей близости до тех пор между нами не было. Но когда он сидел у моего изголовья, мне захотелось высказать чувства, которые волновали меня, так как по некоторым его замечаниям или недомолвкам я смутно догадывался, что этот человек тоже ищет, а быть может уже и нашел, какой-то выход из бесполезного тягостного прозябания.
Я сказал о нашей общей вине перед родиной и о том, что эту вину мы должны искупить, должны послужить родине.
По тому, как слушал меня Рощин, как отвечал, как простился со мной, мне стало ясно, что эта беседа установила между нами какую-то новую связь.
Еще некоторые встречи помогли мне покончить в себе с остатками прежних взглядов.
Конец августа 1944 года, Знойный день. Ярко сияет солнце. Слышны ружейные выстрелы и треск пулеметов. Шуршат по асфальту велосипеды — на них юноши в открытых рубашках и девушки в летних платьях. Метро не работает. Велосипед стал главным средством передвижения для парижан. Настроение праздничное, ликующее. И весь город как бы в ярких цветах: с окон, с балконов свешиваются флаги союзных держав.
Народное восстание победило. В этот день Париж освободился от немецкого ига.
В городе осталось лишь несколько немецких опорных пунктов. Окруженные восставшими, немецкие части уныло отстреливаются, сознавая свою обреченность.
Все рады? Нет, не все.
На улице меня окликнули. Старый знакомый, тот самый осанистый буржуа, который в предыдущем году Поздравлял меня с освобождением Воронежа, пыхтя и спотыкаясь от непривычки быстро передвигаться’ буквально гнался за мной. За ним спешил незнакомый мне господин, сухопарый, с несколько надменным лицом и розеткой Почетного Легиона в петлице. Оба, очевидно, хорошо позавтракали и были в некотором возбуждении.
— Знаете, почему мы бежали за вами? Захотелось поговорить, услышать ваше мнение, — объявил первый. — Вы ведь видели русскую революцию… Как по-вашему, то, что происходит сейчас, это революция или нет? Так ли у вас началось?
Мы немного прошлись и сели на скамейку у самого берега Сены. Восставший Париж бурлил совсем рядом, а здесь, перед уютным зеленым островком посреди реки, было тихо.
Я стал было рассказывать о первых днях революции в Петрограде, но быстро заметил, что все это совершенно непонятно этому типичному французскому буржуа. Немецкая опасность миновала, теперь его беспокоило другое.
— Ведь это ужасно, — говорил он, не слушая меня. — Чернь на улице! Но ничего, все образуется. Завтра войдут американцы, приберут к рукам эту ораву.
— Вряд ли приберут окончательно, — вставил молчавший до этого господин с розеткой. — Де Голлю придется считаться с этими вооруженными юнцами хотя бы на первых порах.
— Мой приятель — префект, — пояснил другой, — честно служил все эти годы. Не понимаю, какая может грозить ему опасность. Разве его вина, что правительство возглавляли Петэн и Лаваль? Кстати, о Петэне. Верно говорят, что спасал мебель, пока де Голль спасал честь! Это очень хорошо, что так получилось.
Вишистский префект стал излагать свои взгляды. Чувствовалось, что он излагал их уже не раз и самому себе и другим, как бы готовясь к своему будущему процессу. Он — чиновник и потому не должен был обсуждать распоряжения правительства. Да, он сажал коммунистов в тюрьму, выдавал их немцам, но ведь американцы не больше Гитлера сочувствуют коммунизму. Однако он был умнее своего приятеля. Чувствовалось, он понимал, что все его доводы — вздор. Он просчитался, сделал ставку не на ту лошадь. Де Голль знает, конечно, что он готов служить и ему столь же ревностно, как перед этим Петэну и Лавалю, знает, что такие люди, как он, в будущем пригодятся. Но дело не в де Голле, а в тех юношах с горящими глазами, которые завладели улицей.
— Выиграть время, вот главное, — нервно говорил префект, — если уцелею в первые месяцы, снова настанет мой час…
— Не волнуйтесь, только не волнуйтесь, — повторял его приятель. — Ведь могло быть гораздо хуже! Слава богу, к нам пришли американцы… А если бы русские?..
Я чувствовал, как накипает во мне раздражение, и решил оборвать поскорее беседу с этими господами.
— Мне весьма странно от вас это слышать, — сказал я довольно резко. — Помните нашу прошлогоднюю встречу? Вы тогда бурно радовались русским победам…
Он сделал вид, что не заметил моего тона, и упитанное лицо его расплылось в самую любезную улыбку:
