Вскоре после моего прибытия привезли особу по имени Юрэна Литтл-Пэйдж. Она была малахольной с рождения и, как и многие чувствительные дамы, остро переживала из-за своего возраста. Она уверяла, что ей восемнадцать, и очень сердилась, если кто-нибудь смел усомниться. Медсестры быстро обнаружили эту ее особенность и стали дразнить ее.

— Юрэна, — говорила мисс Грэйди, — Доктора утверждают, что тебе тридцать три года, а вовсе не восемнадцать. — и другие медсестры смеялись.

Они продолжали это до тех пор, пока простодушная не начала кричать и плакать, приговаривая, что она хочет вернуться домой и что все издеваются над ней. Когда они вдоволь позабавились над ней, а она все рыдала, они начали ругать ее и велели ей притихнуть. Ее истерика усиливалась с каждой секундой, пока они не подошли к ней, не залепили ей пощечину и не шлепнули по затылку. От этого бедняжка стала лишь плакать сильнее, так что одна из медсестер начала душить ее. Да, действительно душить. Потом они потащили ее в уборную, и я слышала, как ее крики ужаса стали приглушенными. После нескольких часов отсутствия она вернулась в общую комнату, и я отчетливо разглядела следы их пальцев на ее горле.

Это наказание, кажется, пробудило в них желание продолжить экзекуцию. Они вернулись в общую комнату и обратили внимание на пожилую седовласую женщину, которую на моей памяти звали и миссис Грэйди, и миссис О'Кифи. Она была не в себе и почти постоянно разговаривала сама с собой или с кем-нибудь из сидящих рядом. Она никогда не говорила слишком громко и в то время, о котором я рассказываю, спокойно сидела и безобидно бормотала что-то себе под нос. Они схватили ее, и мое сердце пронзила боль, когда она вскрикнула:

— Ради бога, леди, не дайте им избить меня!

— Заткнись, баба! — сказала ей мисс Грэйди, взяв ее за седые волосы и утаскивая ее, кричащую и умоляющую, прочь из комнаты. Ее так же увели в уборную, и ее крики становились тише и тише, пока не прекратились совсем.

Медсестры пришли обратно, и мисс Грэйди заметила, что она «утихомирила старую тупицу на время». Я рассказывала об этом случае паре врачей, но они не обратили никакого внимания.

Одной из больных в отделении номер шесть была Матильда, хрупкая немолодая немка, которая, как я поняла, сошла с ума из-за потери состояния. Она была миниатюрной, очень изящно и хрупко сложенной. Она не причиняла никаких неудобств большую часть времени. У нее были периоды, когда она говорила в трубу отопления или вставала на стул и кричала что-то в окно. В своих речах она ругала судебных приставов, которые отняли ее имущество. Медсестрам, кажется, было весьма приятно и забавно дразнить безобидную старушку. Однажды я сидела возле мисс Грэйди и мисс Грюп и слышала, как они велели ей передать мисс МакКартен нечто весьма грубое. Приказав ей повторить эти слова, они отсылали ее к другой медсестре, но Матильда доказала, что она, даже в ее состоянии, была более разумна, чем они.

— Я не могу это сказать. Это личное, — только и говорила она. Я видела, как мисс Грэйди, якобы собравшись что-то прошептать ей, плюнула ей в ухо. Матильда спокойно вытерла его и ничего не ответила.

В течение этого времени я познакомилась с большинством из сорока пяти женщин в отделении номер шесть. Позвольте мне рассказать о нескольких. Луиза, милая немецкая девушка, о лихорадке которой я упоминала прежде, была убеждена, что души ее покойных родителей всегда следуют за ней.

— Я стерпела немало побоев от мисс Грэйди и ее помощниц, — говорила она, — И я не могу есть ту ужасную пищу, которую нам дают. Меня не нужно заставлять замерзать из-за желания носить нормальную одежду. О, я каждую ночь молюсь, чтобы мама и папа забрали меня к себе. Однажды, когда меня поместили в Бельвю, ко мне пришел доктор Филд; я лежала на кровати, утомленная после осмотров. Тогда я сказала: «Я так устала от этого, я больше не буду разговаривать». «Разве?» — спросил он сердито. — «Посмотрим, смогу ли я тебя заставить». С этими словами он наклонил свой костыль на край постели и, опершись на него, очень сильно ударил меня по ребрам. Я подскочила на кровати и спросила: «Зачем вы это делаете?». «Я хочу научить тебя слушаться, когда я говорю с тобой», — ответил он. О, если бы только я могла умереть и отправиться к папе!

Когда я уходила, она была прикована к кровати из-за жара и, возможно, к этому времени ее желание уже исполнилось.

В отделении номер шесть содержится, или содержалась в то время, француженка, которая была совершенно разумна, по моему убеждению. Я наблюдала за ней и говорила с ней каждый день, исключая три последних, и я не смогла обнаружить никакого заблуждения или мании у нее. Ее звали Жозефин Деспро, если я произношу это правильно, и ее муж и все ее друзья остались во Франции. Жозефин прекрасно осознавала свое положение. Ее губы дрожали, и она начала плакать, когда говорила о своем беспомощном состоянии.

— Как вы оказались здесь? — спросила я.

— Однажды утром, пытаясь позавтракать, я ощутила сильное недомогание и тошноту, и хозяйка дома вызвала двух офицеров, которые отвезли меня в участок. Я не могла понять их вопросы, и они не обратили никакого внимания на мой рассказ о себе. Порядок судебных дел в этой стране был незнаком мне и, прежде чем я осознала это, я была приговорена к приюту для сумасшедших как душевнобольная. Когда меня привезли сюда, я рыдала из-за того, что оказалась здесь без надежды освободиться, и за это мисс Грэйди и ее подчиненные душили меня, пока мое горло не начало болеть, и оно болит почти постоянно с тех пор.

Юная миловидная еврейка так плохо говорила по-английски, что я не могла узнать ничего о ней, кроме того, что рассказывали медсестры. Они говорили, что ее зовут Сара Фишбаум, и что ее муж отправил ее в сумасшедший дом, потому что она заглядывалась на других мужчин помимо него. Допустив, что Сара и впрямь была сумасшедшей и помешанной на мужчинах, позвольте рассказать, как медсестры пытались «вылечить» ее. Они звали ее и говорили:

— Сара, не хочешь ли ты встретиться с молодым красавчиком?

— О, да; молодой красавчик — хорошо, — отвечала Сара теми немногими английскими словами, которые знала.

— Что ж, Сара, если желаешь, мы замолвим за тебя словечко перед кем-нибудь из докторов. Не хочешь ли ты встретиться с доктором?

И они расспрашивали ее, какой доктор ей больше по нраву, и советовали ей заигрывать с ним, когда он посетит отделение, и так далее.

Я беседовала с одной хорошо сложенной дамой в течение нескольких дней, наблюдая за ней, и я никак не могла догадаться, почему ее отправили сюда, настолько рассудительной она была.

— Почему вы оказались здесь? — спросила я ее однажды, после долгого и весьма приятного разговора с ней.

— Я заболела, — сказала она.

— Заболели душевно? — настояла я.

— Вовсе нет; почему вы так решили? Я слишком напряженно работала, и у меня случился упадок сил. Из-за трудностей с семьей, безденежья и отсутствия жилья я вынуждена была обратиться к комиссару, чтобы меня отправили в богадельню до того времени, когда я снова смогу работать.

— Но они не отправляют сюда бедняков, если только те не безумны, — сказала я. — Знаете ли вы, что здесь только сумасшедшие женщины или те, кого считают таковыми?

— Я поняла, когда меня поместили сюда, что большинство этих женщин — слабоумные, но тогда я верила им, и они сказали, что в это место отправляются все бедняки, нуждающиеся в помощи, как я.

— Как с вами обращались?

— Что ж, до сих пор я избегала побоев, хотя с отвращением видела многие случаи и слышала о еще большем количестве их. Когда меня только привезли сюда, они отвели меня в ванную, но та самая болезнь, от которой я должна была лечиться, не допускает купания. Но они силой усадили меня в ванну, и мой недуг весьма обострился в следующие недели.

Миссис МакКартни, чей муж был портным, казалась абсолютно разумной и не выказывала никаких причуд. Мэри Хьюс и миссис Луиза Шанц также не демонстрировали никаких признаков душевных болезней.