— А как ты объясняешь, что они не угнали машину еще у ресторана, а сделали это чуть позже, перед твоим домом?
— Вначале им не было приказано. Потом они получили указание и угнали.
— Но ведь новое указание, вероятно, чем-то вызвано. Что могло случиться?
— Не знаю. Кое-что, правда, случилось, но не имеет никакого отношения к моей машине…
Закуривая свои «зеленые», я мысленно шлю Мери Ламур пожелание удачи, потому что в противном случае…
— Ты опять тянешь мне душу!
— Франсуаз, Димов убит.
Женщина смотрит на меня таким взглядом, который, я это чувствую, пронзает меня насквозь.
— Ты его убил?
— Не говори глупостей.
— А кто?
Кратко рассказываю и эту историю, не пропуская и того, как я помог скрыться убийце.
— Полиция, сказал я себе, не должна напасть на след артистки…
— Потому что она тоже из числа твоих любовниц…
— Ну вот, опять глупости! Потому, что мы заинтересованы в том, чтобы подозрение — если таковое возникнет — пало на людей из Центра, а не на случайные жертвы, вроде Мери. Это приведет цепную реакцию к концу…
— Боюсь, как бы тебе в этой цепной реакции не оказаться четвертым звеном…
— Это не исключено, если ты не поможешь мне разыскать мою машину. Без нее я как без рук…
Франсуаз встает и уходит в спальню, где стоит телефон, но, прежде чем звонить, плотно закрывает за собою дверь. Ужасная женщина. Груба и подозрительна, как налоговый агент.
Меня смущает то, что в спальне она остается слишком долго. Когда же наконец выходит, все становится ясно. Франсуаз сняла белый платок и освободила свои роскошные волосы, а вместо халата надела красивый шелковый пеньюар с голубыми и белыми цветами.
— Дорогая моя, ты просто ослепительна в этом пеньаре, — бормочу я. И тут же спрашиваю: — Получится что-нибудь с машиной?
— Не торопись. Делается.
Она усаживается напротив, кладет ногу на ногу и задумчиво смотрит мне в лицо.
— В сущности, ты должен быть доволен нынешним положением вещей. Твои противники один за другим выходят из строя. Значит, ты должен быть доволен.
— Не совсем. Димова можно было скомпрометировать, предав гласности кое-какие документы. Всю свою ярость Димов должен был направить против Кралева и уничтожить его. А вышло, что ликвидирован Димов, а Кралев преспокойно здравствует.
— Ну, ничего. Кралев уничтожит тебя, и на этом история закончится. Идеал потому и остается идеалом, что его никогда полностью не достичь.
— Видишь ли, Франсуаз, твой милый реквием меня, конечно, глубоко трогает, но это несколько преждевременное оплакивание не должно затмевать твой рассудок. Я не вижу способа сделать больше в условиях, при каких мне приходится работать. Я почти изолирован, один против целой банды. Я уже раскрыт и почти все время нахожусь под наблюдением. Я…
— Довольно, — обрывает меня брюнетка. — О себе ты мне можешь не рассказывать.
— Важно другое, — заявляю я. — То, что дела в общем идут к намеченному концу. Близок день, когда Центр в теперешнем составе будет ликвидирован полностью. Во главе с Младеновым сформируется новый Центр, именно такой, каким вы желаете его видеть, — полностью подчиненный вам.
— А тебе не приходит в голову, что, когда Младенов возьмет власть, ты можешь показаться ему лишним?
— Младенов человек совершенно беспомощный, и он это прекрасно сознает, оставаясь наедине с собой. Пока что он волен выбирать себе помощника — либо меня, либо Кралева. Но когда помощник останется один, выбор решится сам по себе.
— Ладно, — кивает Франсуаз, — подождем, пока помощник останется один.
Она снова закуривает и пускает в мою сторону густую струю дыма.
— Ты, конечно, соответствующим образом осмотрел квартиру Димова. Что любопытного удалось обнаружить?
— Ничего такого, о чем бы мы не знали. Для более тщательного обследования у меня не было времени.
— Неважно. Этим займутся наши люди. А теперь расскажи, о чем именно говорили те трое.
Хотя к этому вопросу мы подошли только в конце разговора, я ждал его с самого начала и соответственно подготовился: почти дословно воспроизвожу услышанные реплики, исключая те, в которых речь шла об операции «Незабудка». Вернее, памятуя о своих обязательствах, я упоминаю и про операцию, но очень кратко и туманно:
— Речь шла и о том, что следует продумать какую-то операцию, но ничего определенного услышать не удалось, потому что как раз в этот момент подошли те…
Не могу себе позволить сказать больше, потому что, узнав преждевременно подробности операции, шефы Франсуаз и Леконта могут грубо вмешаться в это дело и провалить мой план. Ни к чему, в самом конце, создавать ситуацию, при которой Кралев мог бы ускользнуть. Не кто-нибудь, а я должен свести счеты с этим человеком.
К моему удивлению, Франсуаз не проявляет особого интереса к упомянутой операции.
— Ладно, — тихо говорит она и пускает мне в лицо еще одну струю дыма. — Посмотрим, что будет дальше.
Я излагаю на скорую руку план ближайших действий. Франсуаз кивает или делает короткие замечания. Под конец она снова насквозь пронзает меня взглядом.
— Хорошо. И помни, что я тебе говорила: в случае провала ты сам по себе. Если попытаешься сослаться на нас, то этим только усугубишь тяжесть своего положения.
Она гасит сигарету и встает.
— Если что, звони мне. До обеда я дома. После семи вечера тоже, если буду нужна тебе по делу.
— Ты мне нужна, — бормочу я, тоже вставая. — Ты мне ужасно нужна.
И обнимаю ее плечи, прикрытые шелковым пеньюаром. Она ловит мою руку и деловито смотрит на мои часы.
— Пожалуй, я могла бы позабавить тебя часок. Хоть ты с разными своими интрижками этого не заслуживаешь. Но что поделаешь, такова уж я: не могу жить без дебютантов.
И я жить не могу без таких вот пленительных женщин. Поэтому сильнее стискиваю ее в объятиях, рассеянно думая о том, что людей нашего сорта даже в постели не оставляют одних. Может быть, именно поэтому Франсуаз никогда не произносит нежных слов, ничуть не сомневаясь, что где-то рядом вращается магнитофон, готовый навеки запечатлеть уходящее мгновенье. «Остановись, мгновенье!» — как сказал Фауст или кто-то другой.
Когда кто-нибудь идет за тобой по пятам, ты, естественно, стремишься как можно скорее ускользнуть от него. Но иногда проще пойти ему навстречу и сказать: «Здорово, как делишки?»
Нечто подобное случилось и со мной. После того как накануне вечером меня поймали на месте преступления, после того как за мною следили по всему городу, наконец, после того как люди из Центра угнали мою машину, я прихожу к десяти часам в этот самый Центр, звоню, нахально прохожу мимо открывшего мне Ворона, от изумления разинувшего рот, и спокойно направляюсь в свою комнату. Свалив на стол стопку экземпляров журнала, только что взятых из типографии, сажусь на стул и, следуя высшим образцам американского воспитания, кладу ноги на письменный стол. Через непродолжительное время в комнату входит Младенов. Весть об убийстве Димова, очевидно, уже дошла до Центра, потому что костлявая фигура заметно выправилась, да и в походке чувствуется достоинство настоящего шефа. Он с явным укором смотрит на мои покоящиеся на столе ноги, но, поскольку я не нахожу нужным переменить позу, приступает к делу:
— Эмиль, мы ведь договорились: твое дальнейшее пребывание в Центре нежелательно.
— Судя по всему, ты уже посвящен в шефы, — отвечаю я, не приходя в трепет от его важного вида.
— Что-то в этом роде. Сегодня утром тут имел место разговор с ответственными лицами, и руководство было возложено на меня. Между прочим, мне было сделано напоминание, что тебя следует незамедлительно удалить из Центра. Должен тебе сказать, что со стороны кое-кого, — старик подчеркнул местоимение, — мне довелось услышать обидные намеки, будто я нахожусь под твоим влиянием. Это тем более обязывает меня ускорить твой уход.
Мне бы следовало ответить ему: «Значит, я обеспечил тебе хорошее наследство, сделал шефом, а теперь ты воротишь от меня нос, да? Погоди, старик, так дело не пойдет». Но к чему это ребячество, и потом, как можно говорить то, что думаешь, в комнате, где все подслушивается? Поэтому я довольствуюсь тем, что бормочу:
