— Пожалуй. Только не играйте в превосходство, потому что ваши взгляды ничем бы не отличались от моих, доведись вам испытать то, что испытал я.

— Ладно, ладно, — успокаивающе поднимает руку полковник. — И все-таки что-то побудило вас бежать?

— Да, но только не это — не желание бороться за свободу отечества. В моем побуждении сыграл роль Младенов.

— Слышал о нем. Вместе с этим человеком вы перешли границу, не так ли?

— Вам, очевидно, известно все…

— Почти все, — поправляет меня седоволосый.

— Тогда почему же вы продолжаете задавать мне вопросы? Потому что все еще не доверяете мне, да?

— Видите ли, Бобев, если бы продолжалось недоверие, вы по-прежнему оставались бы в тюремной камере. Так что считайте эту тему исчерпанной. Что же касается меня, то я предпочитаю все услышать из собственых уст. У меня такая привычка: работать без посредников.

— Превосходно, — пожимаю я плечами. — Спрашивайте о чем угодно. Я уже привык к любым вопросам.

— Речь зашла о Младенове, — напоминает полковник. — Что он за птица?..

Блюзы закончились. Темные пары рассеиваются в розовом полумраке. У нашего столика вырастает кельнер в белом смокинге.

— Еще бутылку? — предлагает Дуглас.

— Нет, благодарю вас. Все хорошо в меру.

— Чудесное правило, — соглашается полковник и жестом руки отсылает кельнера. — Так что он за птица, говорите, этот Младенов?

— Важная птица… Я имею в виду его место в среде бывшей оппозиции. Сидел в тюрьме. Потом его выпустили. Мы познакомились случайно, в одном кабачке. Завязалась дружба. Человек он умный, был министром и опустился до положения трактирного политикана. Однажды он сказал мне: «Если мне удастся махнуть за границу, я стану асом парижской эмиграции». — «Это дело можно уладить, — говорю. — Но при одном условии: что ты и меня возьмешь». Так был заключен договор.

— А вы откуда узнали про канал? — спрашивает Дуглас, поднося мне пачку «Филипп Морис».

— В тот момент я не знал ни о каком канале. Но по материнской линии я выходец из пограничного села. Мне и раньше взбредало в голову воспользоваться услугой друга детства, который мог перевести меня через границу. Но такое случалось со мной, когда, бывало накипит в душе… Я, господин Дуглас, до известной степени человек рассудка и не склонен к фантазерству. Ну, перейду границу, а потом куда я, к черту, подамся? Грузчиком стану в Пирее или что?

Я умолкаю и пристально всматриваюсь в полковника, словно он должен ответить на мой вопрос. Лицо его сейчас проступает в табачном дыму четко и ясно. Туман у меня в голове рассеялся. Я отвожу глаза в сторону, и взгляд мой падает на женщину, сидящую за соседним столиком. Минуту назад столик пустовал, я в этом не сомневаюсь, и вот откуда ни возьмись там возникла красавица брюнетка, в строгом темном костюме с серебряными пуговками, стройные ноги, одна высоко закинута на другую.

Дуглас перехватывает мой взгляд, но, не показывая виду, напоминает:

— Речь шла о Младенове…

— Совершенно верно. Но вот когда я подружился с Младеновым, мои мечты о побеге обрели форму реального плана. Младенов и в самом деле стал знаменем части политической эмиграции. В Париже его носили на руках, а при нем и я устроился бы как-нибудь. Притом старик мне очень симпатичен.

— Своими идеями или еще чем?

— О, идеи!.. Идеи в наше время ничего не стоят, господин Дуглас, и используются разве что в корыстных целях.

— Неужели вы лично не придерживаетесь никаких идей?

— Никаких, кроме чисто негативных.

— Например?

Глаза мои снова устремляются к стройным ногам, вызывающе закинутым одна на другую в трех метрах от меня. Может быть, они немного полны в икрах, но изваяны превосходно. Томный взор женщины устремлен куда-то вдаль, за дансинг, на меня она не обращает ни малейшего внимания.

— Например, я против социализма, — заявляю я, с трудом перенося взгляд на своего собеседника. — Никто у меня не спрашивал, заинтересован я в построении социализма или нет, и я не желаю, чтобы мне его навязывали. А вот что ему противопоставить, социализму, на этот счет никаких мнений у меня нет, и вообще я пятака не дал бы за подобные великие проблемы. С меня достаточно моих личных дел. Пускай каждый поступает так, как считает нужным. Это лучшая политическая программа.

— Значит, вы вроде бы анархист?

— Я никто, — бормочу я в ответ, чувствуя, что стройные ноги вновь овладевают моими мыслями, словно навязчивая идея. — А если мое утверждение звучит в ваших ушах как анархизм, тогда считайте меня анархистом. Мне все равно.

— А что стало с Младеновым? — возвращает меня к теме разговора полковник, опасаясь, что предмет моего созерцания за соседним столиком снова вызовет у меня рассеянность.

— Все случилось так, как я предвидел. Может быть, я слаб по части великих идей, зато в практических делах на меня вполне можно положиться. Вызвав через третье лицо своего приятеля в Софию, я дал ему для поддержания духа некоторую сумму, и мы обо всем договорились. В назначенный час мы с Младеновым очутились в условленном месте. Друг детства оказался опытным проводником, и, не случись у нас небольшой заминки, мы бы благополучно пересекли границу. Впрочем, вам все это, вероятно, уже известно…

— В общих чертах да. Но не мешает послушать заново.

Я колеблюсь. Не потому, что хочу кое о чем умолчать, нет — как раз в этот момент воздух сотрясает оглушительный твист и площадку снова наводняют пары; они танцуют с таким увлечением, что я начинаю опасаться, как бы при виде этих качающихся задов не заболеть морской болезнью. Наблюдая за мной сквозь табачный дым, Дуглас, кажется, все еще изучает меня.

— Произошла заминка. Нас обнаружили и открыли огонь. Может быть, Младенов большой политик, но тут он оказался трусом. Потеряв всякое соображение, он побежал не туда, куда нужно. Прямо на него из зарослей выскочил пограничник с автоматом в руках и, если бы я не выстрелил, отправил бы Младенова к праотцам. Солдат упал. Я потащил Младенова за собой, и мы спустились с обрыва на греческую территорию.

Перед нами снова вырастает кельнер в белом смокинге. Я посматриваю на него с досадой — он закрыл собой соседний столик.

— Выпьем еще по бокалу? — обращается ко мне Дуглас. — Я тоже умерен в питье, но ради такого вечера можно сделать исключение.

Пожимаю плечами с безразличным видом, и Дуглас кивает кельнеру, указав на пустую бутылку. Человек в белом смокинге хватает ведерко с льдом, исчезает как призрак, потом снова появляется, с виртуозной ловкостью откупоривает шампанское, наполняет бокалы, кланяется и опять улетучивается. Дама за соседним столиком медленно описывает полукруг своими темными глазами, затем взгляд ее, транзитом минуя нас, устремляется к входной двери.

— Ваше здоровье! — говорит полковник и отпивает из бокала. — Должен вам признаться, господин Бобев, что именно этот инцидент при вашем переходе через границу побудил меня вмешаться в дело и занять вашу сторону. Вы не маленький и, несомненно, догадываетесь, что ваши показания были соответствующим образом проверены. А так как мне свойственно из малого делать большие выводы, я после этого решил, что, как человек сообразительный, хладнокровный и смелый, вы можете быть нам полезны…

— О себе мне судить трудно, — говорю я равнодушным тоном. — Думаю только, что Младенов преблагополучно добрался до Парижа. В то время как меня целых шесть месяцев гноят в этой вонючей тюрьме.

— А может, что ни делается, все к лучшему, как говорят у вас, — улыбается полковник своими бледными губами.

— Лучшее для меня — Париж.

— Всему свое время. Попадете и в Париж. Впрочем, судя по вашему взгляду, нечто заманчивое для вас может быть не только в Париже.

— Тут другое дело, — отвечаю я, и мои глаза виновато оставляют брюнетку. — Когда полгода не видишь женщину, то и самая затрепанная юбка кажется богиней.

— Вы можете располагать любой юбкой, какая вам приглянется, — замечает Дуглас.

— Как бы не так! — бросаю я с саркастической усмешкой. — Вы, как видно, забываете, что даже костюм у меня на плечах не принадлежит мне.