«Моя кровь отравлена, — думал Авденаго, — и притом ядом такого сорта, что пил бы и пил… Потому что это — солнце».

Да, это было красное солнце по троллиную сторону Серой границы, пылающее, одуряющее. Оно шаталось по небу, как подвыпивший тролль, его лучи тряслись в воздухе, точно руки в поисках заветной чарки, и всякое воспоминание о Петербурге, о скупой, похожей на тюремную, решетке Екатериниского канала тотчас сгорело и сгинуло в пожарище троллиного светила.

Авденаго, наслаждаясь, плавился в оранжевом свете, сухая трава потрескивала под его ногами. Ему казалось, что он бесконечно может шагать по этой земле, навстречу темным горам, медленно вырастающим на горизонте.

— «…Ах, Боже мой, что это с Вами-то будет тогда! Оно правда и то, что Вы тогда с этой квартиры не съедете, и я буду с Вами, — да нет, уж я и не ворочусь тогда, я просто сгину куда-нибудь, пропа-а-а-ах! — аду…»

Моран, доселе простертый неподвижно, с полуоткрытым ртом взиравший на потолок и вообще неясно, живой ли, внезапно очнулся, со стремительностью атакующей гюрзы выхватил книгу из рук Деяниры и швырнул томиком прямо девушке в голову — чудо, что промахнулся!

— И она еще зевает! — завопил Моран, размазывая по лицу самые настоящие слезы. — Она зевает! Я так и знал, что этим закончится! Макар Алексеевич ей неинтересен! Варвара Алексеевна у ней скуку навевает! Да вы, маточка моя, сущий боаконстриктор после этого! Да как вы можете с эдаким безразличием столь проникновенные строки проговаривать, да еще и с зевотою! И книгами кидаетесь — вообще безобразие. Да книжка эта постарше вас будет, злобнющий вы мой ангельчик, а вы ею в угол, простите за выражение, запулили.

Деянира молча встала, подобрала белый томик из серии «библиотека школьника», расправила помявшиеся страницы и вернулась на свое прежнее место.

Джурич Моран уставил на нее налитые влагой глаза и лихорадочно зашептал:

— А вот как не выйдет ничего и Варенька съедет с квартиры, ведь я же один останусь? Только Авденаго меня и понимал, не то, что вы, бессердечная женщина. Варенька! Варенька! Варенька! — отчаянно закричал Моран, при каждом новом выкрике подскакивая на диване и сверля глазами безмолвный потолок. — Варенька!.. Водки мне штоф, быстро! Авдена-аго-о!..

Горизонт дрожал и трясся, и медленно равнина наполнялась гулом. Навстречу Авденаго катил город, огромный, во всю ширь, насколько глаз хватало, как вторая гряда облаков под первой, поднебесной. Окутанный пылью, город торжественно — куда там Исаакиевскому собору! — плыл над землей, и бежать, и скрыться от него было некуда. Ни справа, ни слева — нигде нет лазейки.

Авденаго остановился, развернулся лицом к плывущему городу и широко раскинул руки, готовый принять этот девятый вал фронтально, прямо на лоб, на грудь и живот, как и подобает троллю. Грохот деревянных колес, стук копыт и крики становились все громче, они возрастали с каждым мгновением, и вот уже Авденаго глотает пыль, вздымаемую плотоядными тролльскими лошадьми, и весь он погружен в клубы этой пыли. Но там, внутри бесформенной, сухой, взбитой на воздух почвы, Авденаго по-прежнему остается сгустком живой и разумной плоти. И очень храбрым, к тому же.

В ответ на выкрики троллей он тоже кричит, и в ответ на взмахи их рук он тоже машет руками. И когда веревка змеей летит ему в голову, он легко уклоняется и пролезает под чужой телегой, рискуя, что его раздавят колеса, а затем снова вскакивает на ноги. Со стороны все это похоже на акробатический номер, исполненный без всякого изящества, но с энтузиазмом.

Вертясь среди троллиных телег, Авденаго подскакивает и приседает, он избегает кнутов и все время кричит и смеется. И постепенно до троллей доходит, что перед ними — свой, ведь человек не станет так себя вести. Любой человек попытался бы убежать — а главное, человек не стал бы так весело смеяться при виде скопища врагов, готовых разорвать его на части.

И тут большой и рослый тролль достал Авденаго кнутом, а Авденаго схватился за конец кнута и дернул изо всех сил. Так они соединились и сцепились, и высокий тролль закричал:

— Ты кто?

— Я Авденаго, муж Атиадан! — рявкнул в ответ Авденаго. — Эй ты, верзила, где моя жена? Уж она-то задаст тебе перцу за то, что ты меня огрел кнутом!

Высокий тролль аж растерялся, услыхав такой ответ и подобную угрозу. Авденаго не будь дурак сразу этим воспользовался и как дернет кнут! Высокий тролль упал в своей телеге, а прочие тролли вокруг захохотали.

— Тьфу ты, — барахтаясь в телеге, проговорил незадачливый тролль. Он больше не стал вставать, а уселся и свесил ноги к земле. — Тьфу ты, вот незадача. Да это ведь Авденаго, а мы его чуть не растоптали!

Тут смех поднялся до самых небес и разогнал облака, а Атиадан, услыхав, что творится, спрыгнула со своей лошади и зашагала навстречу веселью.

А сапожки на Атиадан были с мягкой подошвой, для ходьбы не приспособленные, и оттого она двигалась она медленно и осмотрительно, как босая. А платье на ней было очень длинное, длинее троллихиного роста, по земле волочащееся и тоже пригодное лишь для того, чтобы сидеть верхом на лошади; оно было сиреневое и золотое, с множеством прорезей, с меховой и медной оторочкой, очень тяжелое, при движении гремевшее.

Смуглая и бледная, со сверкающими черными глазами и светло-голубыми жесткими ресницами, Атиадан вдруг показалась Авденаго совершенно незнакомой. В ее красоте было что-то страшное. Не то что посягнуть на нее — даже протянуть к ней руку означало бы смертный приговор за осквернение святыни.

И вместе с тем, как и все в троллином мире, эта святыня была совершенно плотской, здешней. Стало быть, и возмездие за посягательство настигнет святотатца не когда-нибудь после смерти, в гипотетическом котле с кипящей смолой, а прямо сейчас, не сходя с места, в земной его жизни.

Вся кровь отхлынула от лица Авденаго. В раскосых глазах троллихи он видел собственное отражение: нелепая клетчатая рубаха, красные рубцы на запястьях — знак недавнего поражения и плена, трясущийся подбородок. Вот чего он, спрашивается, дрожит?

Мягкие синеватые губы Атиадан шевельнулись, как будто она собралась что-то сказать, но потом передумала. Тролли топтались вокруг и сопели, с любопытством вытягивая шеи, чтобы лучше видеть происходящее. Атиадан опустила голову, качая гладкими волосами, — они показались Авденаго двумя поникшими черными крыльями, и вдруг ужасная, нечеловеческая жалость затопила его сердце. Вот стоит его жена, прекрасная, как ни одно живое существо во всех известных мирах, и ее волосы полны печали, потому что муж вернулся, но не хочет к ней прикоснуться.

На миг эта жалость парализовала Авденаго, а потом он шагнул к Атиадан, качнулся и упал к ее ногам. Он крепко обхватил ее за бедра, сведя ладони на ее шелковистом хвостике, а лицо спрятал у нее между ног, и когда он потихоньку глянул вверх, то увидел, что она нагнулась к нему и настороженно следит за ним лукавыми раскосыми глазами.

Вообще-то война — это всегда невовремя, но особенно это ощущается, когда тебя будят посреди ночи и, оглушенного, отправляют из теплой, надышанной постели прямо в замковый двор, в промозглость синюшной ночи. Человек, как установлено, предпочитает умирать в шесть утра и в шесть вечера; это заложено в его физиологии. И, следовательно, противоестественно будить человека за два часа до лучшего времени для смерти.

Приблизительно это, только гораздо более словоохотливо и куда менее внятно, объяснял Денис Евтихию, когда они седлали коней при свете факелов.

Большой отряд троллей вторгся в земли людей к западу от замка Ингильвар. От Геранна, хозяина второго замка на границе, пока нет никаких известий. Без сомнения, он вышлет людей, чтобы остановить неприятеля, но этого в любом случае будет недостаточно. Следовало поспешить; с башни уже видно зарево.

С грохотом опустился подъемный мост, который теперь, в новых условиях, постоянно держали поднятым, и всадники с факелами в руках проехали по нему.