В это время либерально мыслящий Семен, идеи которого во многом были близки молодому императору, готовился посетить Россию. В правление Павла он жил как частное лицо в Англии и теперь, летом 1802 года, хотел приехать в Петербург. Новый император вернул Семена на должность и восстановил всю его конфискованную Павлом собственность. Несмотря на неприязнь, существовавшую между Дашковой и братом, годы смягчили их чувства, а их споры со временем утихли. В переписке с Семеном Дашкова посвящала его во все трудности ссылки и выражала опасение, что, возможно, никогда его больше не увидит. Она благодарила его за теплые письма и была очень рада встретить его сына Михаила, который вызвал «полный восторг»^[699]. Дашкова хотела увидеться с младшим братом в последний раз и сожалела только о том, что он не привезет своих детей к ней в Москву и Троицкое. Поэтому в июле 1802 года она опять приехала в Петербург, чтобы встретиться с Семеном, который остановился с дочерью Екатериной у Александра. Дашкова завещает своей племяннице Екатерине осыпанный бриллиантами портрет Екатерины II, врученный ей как фрейлине. 8 сентября 1802 года молодой император Александр назначил убеленного сединами Александра Воронцова российским канцлером, а осенью того же года — первым российским министром иностранных дел. Но Александр шел не в ногу с новым поколением в Петербурге. Император окружил себя молодыми людьми с новыми идеями, и Александр недолго оставался на своем посту; он был канцлером только два года. В феврале 1804 года он покинул Петербург и уехал в Москву, а затем в Андреевское.

Двор императора Александра был нарочито простым, без помпы и расточительности двора его бабушки, и Дашкова обижалась, когда слышала, как критикуют Екатерину II и хвалят Петра I. Хотя Дашкова считала, что Екатерина унизила ее, она никогда открыто не осуждала императрицу: «Правда, я прошла молчанием или только слегка коснулась тех душевных потрясений, которые были следствием неблагодарности людей, обманувших мою безграничную доверенность им»^[700]. Дашкова знала, что руководящее положение, которого она достигла в обществе, зависело от покровительства другой женщины. Она чувствовала себя не на месте при александровском дворе, где, согласно Дашковой, в основном «единодушно поносили царствование Екатерины II и внушали молодому монарху, что женщина никогда не сумеет управлять империей» (224/206).

Вдобавок она была поражена милитаристским духом столицы. Дашкова видела «парадную» армию прусского типа, против которой она возражала в правления Петра III и Павла I и которую Александр продолжал развивать. Восприятие Дашковой военной формы было двояким и часто скроенным в соответствии с историческим моментом. С одной стороны, она была инструментом подавления и регламентации, а с другой — воплощала возможности освобождения и преобразований, как, например, форма, которую она надела во время переворота. Теперь в Петербурге преобладали сержанты для муштры, и у нее было чувство, что Россия готовится к войне. Она не подозревала, что примерно через десять лет армия Наполеона будет стоять у ворот Москвы.

Осенью Дашкова покинула Петербург навсегда и вернулась в Троицкое. Английский путешественник Реджинальд Гербер описал ее во время царствования Александра I. Она все еще носила то же пальто и звезду, что и в Коротове, выражая тем самым сохранившееся ощущение внутренней ссылки: «Она, конечно, потеряла свою былую красоту, но все еще сохраняла свои причуды; ее обычная одежда — это мужское длинное пальто и ночной колпак, а также звезда»^[701]. Дашкова, однако, не собиралась сидеть и ждать конца своих дней. Последнее десятилетие ее жизни было также и наиболее продуктивным; она заново прошла всю свою жизнь в автобиографии — главном достижении ее литературной карьеры. За некоторое время до этого члены Российской академии пригласили ее вновь возглавить академию, а непременный секретарь, выдающийся академик И. И. Лепехин, написал приглашение. В ответном письме, полученном в академии 25 мая 1801 года, Дашкова отклонила предложение, ссылаясь на слабое здоровье, и почти сразу этот пост занял А. А. Нартов^[702]. Дашкова, однако, решила укрепить свой собственный, индивидуальный голос, вернувшись на общественную арену посредством «Записок» — ее истории (Mon histoire[703]).

В последнее десятилетие своей жизни, которое соответствовало первому десятилетию нового века, Дашкова жила летом в своем поместье, а весной и осенью и зимой — в Москве. Визит сестер Марты и Кэтрин Вильмот на некоторое время омолодил Дашкову, отвлек ее от одиночества и чувства приближающегося конца. Они были англо-ирландскими кузинами Кэтрин Гамильтон и старшими дочерьми Эдварда Вильмота из ирландского Корка, с которым Дашкова встречалась в Англии в 1776 году и еще раз в 1780-м. Когда их брат умер, Кэтрин Гамильтон уговорила их посетить ее дорогую старую подругу Дашкову в России. В июне 1803 года, несмотря на войну между Францией и Британией, Марта покинула Англию и отправилась в Россию, где прожила пять лет. В Петербурге она остановилась на некоторое время в доме племянницы Дашковой Анны Полянской и немедленно услышала множество сплетен и пренебрежительных комментариев о княгине. Анна уверила ее, что Дашкова — жестокая, мстительная, неукротимая личность, погубившая многие жизни и живущая в жалкой пустынной местности вдалеке от общества образованных людей^[704]. Неблагодарная племянница ругала свою тетку, хотя не так давно Дашкова, не обращая внимания на семейные ссоры, устроила Анну при дворе, а затем завещала ей три тысячи рублей.

Другие рассказывали Марте о чудаковатой старухе, которая ведет затворническую жизнь, скаредна и имеет отвратительный характер. Пережиток прошлого века, она встречается только с такими же «обломками» екатерининского царствования, чтобы сыграть в карты, хотя и ненавидит проигрывать. Услышанные Мартой истории совсем не совпадали с тем, что рассказывала Кэтрин Гамильтон о храброй молодой женщине, которая благородно, со шпагой в руке, участвовала в революции 1762 года. Вильмот была так напугана, что попросила помощи у британского посланника Дж. Уоррена, обещавшего ей свою защиту.

Наконец она прибыла в Троицкое, которое, к ее облегчению, совсем не было пустыней. Большой заметный кирпичный дом, покрытый белой штукатуркой, стоял на берегу реки Протвы. Прекрасные сады вели к полосе темного леса, тянувшейся за горизонт. Подъезжая к дому мимо церкви с высокой отдельно стоящей колокольней, она могла видеть и другие строения: театр, школу верховой езды, лазарет, конюшни, дом управляющего, гостевой дом и службы. В особом загоне пасся огромный английский бык. Несмотря на суровую русскую погоду, в теплице росли теплолюбивые растения и тропические фрукты — персики, апельсины и ананасы. Марту приветствовала энергичная пожилая женщина с живым умным лицом. Дашкова была одета в свое обычное старое темно-коричневое длинное мужское пальто, украшенное ради торжественного случая серебряной звездой, в ночной колпак, а вокруг шеи был намотан шелковый платок, когда-то подаренный ей Кэтрин Гамильтон.

Марта почувствовала себя более уверенно, когда Дашкова ласково и тепло ее приветствовала, хотя общение было затруднено. Марта не знала русского, а ее французский был очень плох, тогда как Дашкова говорила на ломаном английском «с необычными выражениями», а в трудных случаях свободно использовала слова, заимствованные из французского, немецкого, итальянского и, как из последнего резерва, даже русского^[705]. Марта стала любовью последних лет Дашковой и заполнила пустоту, созданную отсутствием детей. Герцен писал: «После Екатерины она со всем пылом голодного сердца привязалась к Гамильтон. И под старость дружба, материнская, бесконечно нежная, согрела ее жизнь; я говорю о мисс Вильмот, издательнице ее записок»^[706].