Из которой вдумчивый читатель, а именно для такого и написан этот труд, узнает о скорбях Церкви в нелегкую годину появления Лютеровой ереси, и в которой герой романа выглядит таким, каким его создал Господь.

Вечерний луч солнца в последний раз мелькнул за монастырской оградой и погас. В глубине потемневшего коридора послышались торопливые шаги, и кардинал Амброджо да Сеттильяно, милостью папы Климента VII legatus a latere, визитатор, наделенный правом снимать с кафедр епископов, медленно поднялся навстречу поспешно вбежавшему в зал капитулов епископу Лоренцо Дориа, провинциальному приору доминиканского ордена. Сеттильяно мог бы встретить главу приората и сидя – но, умудрённый годами, его высокопреосвященство не унижал достоинство нижестоящих.

Не унижал без нужды, разумеется.

Кардинал не только поднялся, но и даже слегка улыбнулся Провинциалу. Почему нет? Но улыбка тут же и пропала. Амброджо видел, с какой потаённой тревогой и смятением смотрит на него Дориа, и в другое время беспокойство доминиканца усладило бы его – но не сегодня. Он сел и мрачно начал:

– Рим весьма озабочен происходящим в Саксонии. – Голос кардинала был хриплым от долгого молчания. – В такое время нельзя ронять авторитет Церкви, а между тем все монастыри города давно стали блудными домами – вот что болтают на площадях и улицах! – Лоренцо Дориа заметил яростный блеск в глазах его высокопреосвященства и чуть съежился. – Чего стоит и недавний скандал у бенедиктинок, где в пруду обнаружили десяток придушенных младенцев! Проклятые шлюхи даже не догадались упрятать свидетельства своего блуда понадежнее! – продолжал, распаляясь, Сеттильяно. Голос его теперь звенел гневом. – А провалившийся нос у настоятеля монастыря кармелитов в Перудже? Если золото ржавеет, что с железа возьмешь? – Легат был уже вне себя. – Порадовали и францисканцы! У семи монахов из десяти – метрессы и орущие дети! – Епископ Лоренцо втянул голову в плечи: он знал, что дойдет и до него. И не ошибся. Кардинал зарычал: – И не думайте, что ваши не заляпались! Инквизитор Гоццано найден мертвым и где? У шлюх, в блудилище!

Лицо доминиканца окаменело.

– Что удивляться, что этот негодяй из саксонского Вюртенберга, проклятый Лютер, мутит воду своими дурацкими тезисами и тычет нам в нос нашими грехами?!

Епископ слушал подчеркнуто внимательно и смиренно молчал. Молчал, ибо понимал, с кем говорит, а вовсе не потому, что сказать было нечего – напротив. С тех пор, как Дориа стал сведущ в делах человеческих, он что-то не встречал примеров святости в Риме, – а рыба-то гниет, как известно, не с хвоста! Алессандро Борджа со своим выблядком Чезаре готов был всю страну сделать владением своей мерзкой семейки, не брезговал ни кинжалом, ни ядом, торговал должностями и сборами крестоносной десятины. Негодяй Фарнезе за кардинальскую шапку продал ему родную сестру, а сам живёт и поныне в кровосмесительной связи с другой своей же сестрицей, а, будучи папским легатом в Анконе, бежал оттуда из-за обвинений в изнасиловании знатной патрицианки. Не надо забывать и про Пия III, имевшего не меньше дюжины детей от разных метресс! А Юлий II? Как сплетничал его церемониймейстер Грасиас, тот даже в пятницу, на Страстной, не допускал никого до обычного поцелуя туфли: не мог скрыть изъеденную сифилисом ногу! Так ещё и меценатом прослыл, отродье диавольское! Золото ржавеет! Но где оно, золото? Герцог Джованни ди Медичи, Лев Х, тот вообще нагло заявил: «Я верю в басню о Христе, поскольку она даёт мне возможность хорошо жить». Мерзавец и циник. Ещё и стишки писал, нехристь. Тьфу! И, заметьте, тоже покровитель искусств и, опять же, сифилитик! Может, это как-то связано, а?

Дориа, несмотря на то, что имел в родне даже скульптора, искусства не любил и не болел сифилисом, – и, возможно, поэтому был склонен к яростному ригоризму. Обсуждать же нынешнего Святого Отца после разрушения Рима Провинциал просто не мог: его трясло. Но все эти обуревавшие епископа горькие и злые мысли, разумеется, не предназначались для ушей легата, человека хоть и гневливого, но порядочного и преданного Церкви: за это ручался агент самого Дориа в Риме, это же подтвердил и Паоло Бутиджелла, великий магистр доминиканского ордена. Кардинал нагрянул неожиданно, но о его возможном прибытии Дориа был предупрежден своим человеком в курии еще накануне и сейчас надеялся вылезти сухим из воды. Сугубых происшествий в приорате не было, разве что по мелочам… К тому же епископ понимал Сеттильяно: хоть рыба гниет с головы, чистят-то её всегда с хвоста.

Между тем кардинал мрачно продолжал:

– Отлучение Лютера ничего не дало. Глупо было и рассчитывать на это, – пробормотал он чуть тише. – В эти нелёгкие дни Церкви предстоят новые испытания. От доминиканцев курия ожидает новых людей, чья святость будет бесспорна и чья честь не уронит достоинство Священного Трибунала. Я понимаю, что прошу невозможного, но…

Стоило Сеттильяно перевести дыхание, епископ кивнул и, подойдя к боковой двери, тихо распорядился:

– Позовите Иеронима. – Епископ повернулся к легату и развёл руками. – Если этот не подойдёт, то, право, не знаю, кто и нужен Его Святейшеству…

Сеттильяно усмехнулся – презрительно и недоверчиво. «Не подойдет…» Неужто ему покажут святого? Это в эти-то бесовские времена? Ведь подлинно последние дни настали, и снял Ангел шестую печать, и вот, солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь… Тяжелые апокалипсические мысли кардинала прервал скрип приоткрывшейся двери, и у храмовой колонны из темноты появился монах в длинном чёрном плаще.

– Брат Иероним, в миру Джеронимо Империали ди Валенте, по прозвищу Вианданте, генуэзец, в монастыре с семнадцати лет – уже двадцать два года… – Дориа не успел договорить, как поражённый громким именем Сеттильяно жестом остановил. Легат взял канделарий, медленно приблизился к монаху и откинул с его головы капюшон. В изумлении отпрянул и замер, подняв тёмные, изломанные посередине брови. Нервно сморгнул. Это… это…что?

Такой красоты в мужчине кардинал не видывал отродясь: архангелы на храмовых ватиканских росписях и те были поблеклее. Густые смоляные волосы стоящего перед ним монаха обрамляли лик возвышенный и одухотворённый. Но высокий мраморный лоб, чеканный нос и тонко очерченные губы терялись в свете необычайно живых, ярко-синих глаз, потаённо мерцавших под мягкими собольими бровями. Несколько минут Сеттильяно, кусая губы, смотрел на Вианданте, но тут же, разозлившись на себя за невольно проступившее восхищение, кое он вовсе не собирался демонстрировать, кардинал отрывисто приказал:

– Spogliarsi nudo.[1]

«А вот мы сейчас поглядим, чего на самом деле стоит этот ангелочек», пронеслась в голове легата изуверская мысль. Он ядовито усмехнулся.

Империали не обнаружил ни замешательства, ни удивления, лишь повернул голову к епископу Лоренцо. Тот торопливо и испуганно кивнул. Монах развязал шейные шнурки, сбросил плащ и белую тунику на пол, методично снял кожаный пояс с чёрным шнурком четок, спокойно переступил через ворох тряпья и предстал перед Сеттильяно совершенно обнажённым, напомнив тому Давида с пращей – знаменитую флорентинскую статую папского скульптора из Тосканы.

Он не сделал попытки прикрыться и не выказал ни малейшего смущения.

Сеттильяно зло уставился на обнаженного. Увы… сквитаться не удалось. На теле монаха, столь же безупречном, как и лицо, не читалось следов порока. Не было ни пугающих гирлянд блудной сыпи, страшной заразы сифилиса, сгубившей за последнее сорокалетие уже тысячи распутников, ни отпечатков похотливых женских зубов, губ и ногтей, чего неминуемо ожидал увидеть легат. Кардинал внимательно рассматривал мощные плечи, безволосую грудь и детородные органы брата Джеронимо, не веря глазам. От доминиканца веяло чем-то запредельным, казалось, страшная сила этого прекрасного тела сдерживается только могучим усилием воли.