***
Пан молчал — и люди тоже. Ходили на поле, жали свой хлеб и посмеивались злорадно, когда панский эконом ни с чем возвращался из соседних деревень. Солнце пекло, пшеница сохла и готова была течь. Приезжал становой[29]. Почтовые колокольчики, лай собак, грубая брань и крики — все это пронеслось, как туча в летнем небе. Так и уехал ни с чем. Только Хому взяли,— он станового напугал.
А пшеница текла.
Тогда эконом стал податливей. Ставил водку и все уговаривал. Кто выругается, а кто и выпьет. Пили водку — почему не выпить? А работать не шли. Может, кое-кому и хотелось, да боялся. А пшеница текла.
Маланка пошла в поле. Припала ухом к безбрежной ниве, словно чайка грудью к морю, и слушала, как тихо сыплется зерно перезревшего колоса, мягко капает на землю, точно плачет нива золотыми слезами. Ей жалко, как ребенка, хотя и панское. Становится на колени, раздвигает колосья и собирает красные зерна так осторожно, нежно, любовно, точно младенца вынимает из купели. Хлебец святой!..
Кое-кто из постоянных работников вернулся к пану. А жатва не начиналась. Наконец через неделю пан набавил цену. Не такую, как люди хотели, а все же значительно большую, чем прежде.
— Становиться?
— Станем.
Прокоп тоже советовал:
— Пора.
Люди сразу припали к господскому полю, как к воде в зной, наставили копен, скирд.
А Хому Гудзя скоро отпустили. Он возвращался как раз господским полем. Только взглянул на жнецов и криво усмехнулся.
Низко стелются тучи, растут, сбиваются в груду и опадают. Ветер будто сено сгребает в ночном небе, ставит копны.
На лугу тяжело дремлют черные стога, будто пасутся сытые волы. Они расплываются и исчезают в темноте, но Хома видит их всюду: вот тут, с правой стороны, позади и слева над головой. Сено такое скользкое, гладкое, так хорошо пахнет, что хочется засунуть в него руку, расшевелить мертвые стебли и выпустить на волю приглушенный запах душицы, горошка и донника.
Острый, колючий смешок шевелится в груди у Хомы, подкатывается к горлу. Ха-ха!..
Поработали руки, походили ноги, пока собрали такое богатство.
И вот один миг...
И не кончает. Он будто видит: ставят стога. Пан прохаживается, как аист. Нагнулся, сунул нос в сено: «Хорошо сенцо?» — «Как золото чистое...» — «Убирайте же, мужики, убирайте, чтобы дождь не смочил...» — и поглядывает на небо. Засунул руки в карманы, штаны на нем черные, а куртка белая, и вновь зашагал по лугу, как аист.
И смех танцует в груди.
Хома лениво засовывает руку в карман и не вынимает.
Зачем торопиться? Успеет.
Ветер шумит среди стогов, пьяный от запаха сена, тучи ложатся на луг, ночь — будто озеро в берегах неба, а Хома снова видит: стоит перед паном эконом, арапник — сбоку.
«В этом году у нас больше сена».— «Да, прошу пана, хватит на зиму, будет и на продажу».
«Будет на продажу»,— говорит себе Хома.
Он осторожно надергал сена и встряхнул им. Потом достал из кармана спички.
Ветер гасит огонь, но Хома нагнулся, прикрыл огонек ладонями и загляделся, как лепестками розы заалели его руки.
Сено не хочет гореть. Потрескивает и дымит прямо в глаза. Это сердит Хому. Однако огонь делает свое.
Тогда деловито, спокойно Хома отходит к другому стогу. Сверкнет на миг и снова погаснет.
Кончил наконец.
Теперь он хочет смотреть.
Ложится на живот в отаву, кладет голову на ладони и ждет.
Стога отчетливо чернеют, даже закрыв глаза, Хома их видит; потом покрываются дымом и становятся легкие и подвижные.
Маленькие огоньки начинают играть под ними, как дети в красных юбочках. Они скачут по бокам и лезут вверх, а черная масса то пригибается под ними, то вырастает вдруг, словно старается сняться и полететь.
Голова Хомы тяжело лежит на ладонях. Удивительное спокойствие наполняет его, только глубоко где-то, на самом дне, в груди, червячком извивается смех.
Стога тем временем растут. Дым расправляет крылья и увлекает за собой огонь. Это уже не дети в красных юбочках, а что-то огромное, упорное, сердитый зверь, который хочет сбросить с себя груз. Протягивает из-под стога лапы в синих жилах, сжимает и подминает под себя, будто медведь. Раскрывает кровавую пасть и пожирает. Рвет зубами и злобствует.
Враг сдался, а он все еще брызжет звездами, как кот слюной, все дышит синим огнем, плещет пламенем в берега черной ночи.
Хома тихонько смеется. Смешок вырвался из его горла и покатился по морщинистому лицу, а от этого Хоме легче на сердце. Пришел огонь и словно выжег в груди больное место.
Огонь! Красный, веселый, чистый!
Еще недавно лежал он в темном коробке, холодный и незаметный, как Хома среди людей, а теперь огонь мстил за мужицкие обиды.
Гори, гори...
Глаза Хомы тоже мечут искры. Если б могли, все сожгли бы, все превратили в пепел — сено, хлеб господский, постройки, самую землю предали б огню.
Ведь все это грешное... Все грешное на проклятой земле... Все грешное, один огонь святой. Только один огонь. Сам бог в гневе бросает огонь на землю.
Ты наживаешься на поте и слезах, на мужицком горе, а огонь упал — и где это все? Ищи в облаках, ройся в пепле... Ха-ха!..
Злобная радость наполняет сердце Хомы. Ему хочется встать, крикнуть, захохотать. Но что-то его держит, что-то сливает с огнем, и кажется, если встанет или не будет смотреть, стога погаснут, перестанут гореть.
Стога наконец увядают. Послушные, тихие, они равномерно пылают, как свечи в церкви. Низкие тучи розовеют в небе, а даль трепещет черными крыльями, как летучая мышь.
Сено дотлевает понемногу. И лишь иногда вырвется с треском сноп искр, либо ветер выхватит обгоревший клок сена и размечет звездами.
В селе слышен далекий шум. «Верно, бегут спасать»,— равнодушно думает Хома.
Ему не хочется вставать. «Все равно. Поймают? Пусть...»
Голоса все ближе. Уже слышно, как тяжело дышат люди, как взлетает земля из-под копыт!
Тогда Хома подымается наконец. Потягивается, разминаясь, и лениво, медленно, взъерошенный и черный, уходит в темноту.
***
Убирали позднюю гречиху, когда вернулся Гуща. Его не сразу узнали. Он оброс бородой, стал старше и казался каким-то чужим. Гущу приняли хорошо. Крепко и долго хлопцы жали ему руку, как-то по-новому смотрели в глаза. Даже Андрий был уже не тот. Потрепал по плечу, подмигнул хитро и засмеялся:
— Что, отсидел?
Мол, знаем за что.
Его спрашивали — как? Что? Что слышно о земле, что люди говорят. Он должен все знать.
Гафийка услыхала про Марка от Пидпары. Он сердито жаловался:
— И так от голытьбы житья не стало, а тут еще Гущу выпустили.
Гущу?
У Гафийки остановилось сердце. Хорошо ли она расслышала? Едва дождалась сумерек и побежала домой.
Но по пути наткнулась на Гущу.
— Марко!
Не помня себя, протянула к нему руки.
Они горячо обнялись.
Случилось все так неожиданно и просто, будто только вчера расстались.
Гафийка смеялась звонким, отрывистым смехом, будто монисто низала. Сама не знала, почему смеется. Рука Марка тепло лежала на ее талии. Борода щекотала лоб.
— Смотри, а у него борода, как у старика...
Они отошли под вербы.
Марко глядел на Гафийку. Она была какая-то новая, прозрачная, казалась старше.
— Ты меня не забыла?
— Нет, не забыла.
— Ждала?
— Ждала.
— И тем временем листовки разбрасывала?
Голос ее дрожал — теплый и тихий, как ветер весной, когда цветут деревья.
— Тебе откуда известно? Конечно, разбрасывала. Знаешь, Марко, не те теперь люди стали. И у нас была забастовка.
— Ого!
Гафийка была страшно горда.
— А как же. Богатеи так испугались, так испугались. Мой хозяин ходил как ночь, даже есть перестал. Положит ложку — не могу, говорит. И все боится.
— А отцу твоему и до сих пор обидно, что я не в Сибири?
