Ваше стремление к спасению души и блаженству ничуть не менее корыстно, чем любые земные вожделения, которые вы так порицаете. Разница лишь в том, что оно просто переносится за грань земного бытия. Что же до того, что природа человека двойственна, то с этим я спорить не стану. Вот только из чего следует, что надо преодолевать и выдавливать из себя её животную половину? Опять хотите исправить богову работу? Да и так ли уж плоха наша телесная природа? Или, может быть, бог не ведал, что делал? Что низменного в животной природе? Разве животные совершают зло? И не есть ли животные в таком случае наилучшие праведники, действующие по велению сердца, не искушая себя вопросами и сомнениями? И разве человек хоть чем-нибудь похож на животных в своих пороках и слабостях? Может быть, их источник в природе самого человеческого духа, а не тела?

Ты говоришь, человек не должен быть рабом земных привязанностей. Я полагаю, что человек не должен быть ничьим рабом. Ни своего тела, ни вознесённого на небеса бога. Но стремление к свободе — тяжкое бремя, и я не вменяю это в обязанность каждому. Ты готов броситься в бой за искоренение мирового зла, а сам не можешь разобраться в простейшей ситуации, которую, кстати, сам же и придумал, и сваливаешь ответственность за выбор на сердце, которое ещё неизвестно кого слушает.

Я понимаю, чему служит ваше самоограничение и вера в единого бога. Вы хотите, чтобы человек не растрачивал свои духовные силы, а собрал бы их в единый луч и устремил их в небеса, для воссоединения с вашим добрым богом. Похоже, это найдёт отклик в душах многих людей. Но вот что выйдет из ваших попыток переделать мир — это большой вопрос. И я пока об этом говорить не буду.

А вообще— то, ты хороший парень и мне тебя жаль, потому что, борясь с мировым злом, ты сам наделаешь уйму зла и, в конце концов, нарвёшься на большие неприятности.

— Я не боюсь. Одна из главных заповедей Пророка — «Не бойся».

Некоторое время путники двигались молча. Тучи стали рассеиваться, и солнечные блики заиграли на бронзовых бляхах конской сбруи, на белом балахоне Олкрина, и расцветили золотистыми пятнами аскетично-серое одеяние Станвирма. Глянув на небо, последователь Пророка откинул с головы капюшон, повернул голову направо к своему главному собеседнику и тут же зажмурился. В глаза ему брызнул яркий солнечный зайчик, отскочивший от рукоятки меча, по которой он на миг скользнул. После дождя лес вновь наполнился птичьей разноголосицей. Двигаться стало легче, будто птицы передали путникам часть своей бодрости.

— Ты знаешь, почему монахи-отшельники прежних времён носили туфли с загнутыми вверх носами? — спросил Сфагам.

— Нет.

— Потому что они считали, что мир устроен настолько мудро, что в нём лучше ходить, даже не сдвигая лишний раз маленькие камушки. А ты хочешь, ни больше, не меньше, искоренить мировое зло.

— Это было давно. С тех пор мир изменился.

— Да… Всё изменилось и ничего не изменилось. Но довольно об этом.

— Вон видишь, деревня показалась. — Станвирм показал рукой вперёд. — Мы хотим заехать туда и поговорить с жителями. Вы с нами?

— Нам туда заезжать не обязательно. Нам самое время сейчас сделать остановку для наших упражнений. Дорога здесь одна, потом всё равно мы вас нагоним.

— Или вы нас, — добавил Олкрин, останавливая коня.

— Желаю удачи, — улыбнулся Сфагам, — крестьяне — народ тяжёлый. С ними говорить будет потруднее, чем с нами.

— Ты прав, — согласился Станвирм. — Сельские жители — рабы своей косности. Их не интересует ничего, что лежит за околицей их деревни, и власть неизменных природных сил над ними велика…

— И еда у них тяжёлая… — вставил Олкрин.

— …Но и они не устоят перед светом истинного учения, ибо сельские жители, в отличие от городских, в меньшей степени развращены злом. Удачи и вам!

Община двинулась в сторону деревни. Сфагам и Олкрин спешились.

— Разве уже пора заниматься? — спросил ученик.

— Самое время. Тебе надо успокоить свой дух. Ты весь открыт. Начни медитацию. Я буду с тобой.

Когда медитация Олкрина закончилась, ученик и учитель ещё долго сидели неподвижно напротив друг друга, не начиная разговора.

— Ты помнишь, — начал, наконец, Сфагам, твои занятия в Братстве прервались на ступени очищения духа.

— Да, учитель, я помню.

— Ты помнишь предварительные упражнения на успокоение мыслей и обретение внутреннего покоя. Сначала ты сидел в тёмной комнате, затем в яме, а затем в тесном кувшине на корточках.

— Как не помнить!

— Так вот, это ещё пустяки, по сравнению с тем, что тебе предстоит на пути постижения утончённого и сокровенного. Умом ты понимаешь, что твои навыки ничтожны, но внутри себя ты непроизвольно вскормил ложную самость, и она уже пытается диктовать тебе свою дурную волю. А дурная воля, как ты помнишь, волит против воли мирового закона. И ничем хорошим это не кончается. Эта дурная воля говорит тебе, что ты уже можешь опереться на свои уменья, которые в сравнении с навыками обычного мирского человека выглядят значительными и создают иллюзию свободы и уверенности. Восторг успеха — сладкий враг совершенства. Он раздувает ложную самость. Но самое опасное, что твой ум, хоть и мыслит правильно, но, не действуя совместно с волей, не в состоянии контролировать и обуздывать раздувание самости. Ты понимаешь меня?

— Ты заглянул на самое дно моей души, учитель.

— Я ни в чём тебя не упрекаю. Все через это проходят. Вернее, кто-то проходит, кто-то застревает, а кто-то сворачивает на ложный путь. В твоём возрасте опасность особенно велика: мир обрушивается на тебя всей своей лавиной, понуждая не только защититься, но и нападать. Вот здесь бы не пойти на поводу дурной самости.

— Что же следует делать, учитель?

— Прежде всего, успокоиться и ещё раз успокоиться. А дальше надо добиться того, чтобы твой ум заключил союз с волей против дурной самости. Тогда она уже не собьёт тебя с пути.

Олкрин молча кивнул. На его лице отражалась смесь смущения и задумчивости.

— Я часто думаю о тебе, учитель. Ты поднялся так высоко в искусствах и постижении сокровенного, и при этом, ты постоянно терзаешь себя сомнениями и вопросами.

— Таков уж мой путь. В этом тебе не обязательно брать с меня пример. Но, имей в виду, что чем чаще ты задаёшь себе вопросы, тем меньше возможностей у твоей ложной самости закабалить твой дух. А, как ты говоришь, терзать себя, нет нужды. Впрочем, мне кажется, тебе это сейчас и не особенно грозит. А теперь немножко поиграем мечами. Отработаем четыре обманных приёма и защиту от них.

— Прости за глупый вопрос, учитель, — начал Олкрин, вставая на ноги и вынимая меч, — но скажи мне, там, куда мы едем, мне понадобится искусство владения мечом?

— Скорее, понадобится то, о чём я только что говорил. А меч может пригодиться в любую секунду. Ведь мир переполнен злом, как говорит наш новый знакомый. И добром, которое может не сразу распознать в тебе своего, — иронически закончил Сфагам, занимая свою обычную обманчиво расслабленную боевую позицию.

— Нападай. И не забывай следить за дыханием.

— Скажи, а Гембра легко брала технику боя?

— Вот. Первый привет от твоей раскормленной самости, — добродушно усмехнулся учитель, уходя от удара. — Бей ещё… медленно. А теперь смотри. Ход первый — не отступаешь назад, а немного сближаешься навстречу удару. Ход второй — делаешь вид, будто ставишь прямой жёсткий блок. Ход третий — движением кисти направляешь меч остриём к его лицу или шее, а сам в это время начинаешь подавать всю руку назад. Ход четвёртый — противник, защищаясь, ставит меч вот так, как ты сейчас. А дальше — ход пятый. Меч Сфагама неуловимо коротким движением выскользнул из связки и осторожно тронул остриём шею ученика в точке сонной артерии.

— И на этом для твоего противника бой заканчивается. Понимаешь почему?

— Потому, что когда я ставлю такую защиту, моё движение заканчивается и останавливается, а твоё только начинается.