Лорк повторил движение.

На Мортона накатила мощная теплая волна — не то благодарности за послушание, не то гордости за ученика, не то еще чего-то, что грело душу и без стеснения ползло ниже. Он погладил Лорка по предплечью и предложил:

— Иди ко мне?

Тот без малейшего звука принялся стаскивать с себя одежду. Мортон пожалел, что в лайдо так мало света и разглядеть желанное тело в подробностях невозможно, поднялся, нашел свой мешок неподалеку от новой одежды и приготовил масло.

Потом Мортон вдруг понял еще одно: раз Лорк до сих пор не произнес ни слова, он по-прежнему не виден Кругу, — и даже зажмурился от предвкушения. Своего ученика видит только сам Мортон, и больше никто. Никто из лаев не сможет потребовать его к себе, по крайней мере, в это полнолуние. Дыхание возбужденно прервалось, и в следующую секунду жрец уже неистово ласкал темную кожу Лорка, щедро насыщая ее волшебным маслом.

Да, ученик не хотел его, но не был против. Мортон же вдруг ощутил: он безумно соскучился по близости с ним. При этом хотелось, чтобы Лорку тоже было хорошо, и Мортон продолжал прикосновения и поцелуи до тех пор, пока мог терпеть. Даже спустился вниз и облизал гладкий кончик, а после и вовсе обхватил губами ствол, как однажды сделал Ыто-лай. Маатан тогда, вскрикнув, тут же выплеснул семя, а молодой жрец его отчитал и больше никогда так не делал.

Лорк же только вздрогнул, и в полутьме заблестела обнажившаяся полоска зубов.

Когда Мортон вошел в него, то сопротивления плоти не почувствовал — ученик принял лая легко, лишь тверже упершись ступнями в плечи. И выплеснул семя на кошму лишь немногим позже Мортона — после пары движений ладонью по стволу.

После близости Мортон задержал Лорка, не отпуская на кошму у входа. И брал его еще трижды за ночь под светлым взором их единственной свидетельницы Заришах.

Это не было похоже не обычную связь лая и ученика. Это вообще не было ни на что похоже. Никто и никогда не обращался с Маатаном так, как Мортон сейчас обращался с Лорком, стараясь доставить ему как можно больше удовольствия — руками, губами, языком лаская везде, где только мог придумать. Ему самому казалось, что это безумие. Но от этого безумия только крепче становился ствол и жарче желание, почти выжигающее сердце.

Никто не мог этого видеть, и никто никогда не узнает, что в эту ночь Мортон не был лаем. И даже учеником жреца Маатаном. Он был обыкновенным человеком, который любил другого человека — открыто и страстно, как подсказывала душа. Без причин и условий — просто потому, что так хотелось. Ничто не тяготило его и не связывало — ни Оборотами взращиваемая сдержанность, ни ограничения, налагаемые обязанностями Хранителя Круга.

И когда в последний раз Лорк привстал под ним на лопатки и, не выдержав, хрипло закричал, Мортон испытал невозможное, немыслимое счастье, выплескиваясь одновременно с ним.

15.01.2013

14.

Лорку все время чудилось, что это сон. С того момента, как он увидел отца с золотым жезлом правителя Ойчора, в нем бушевали вихри противоречивых чувств: острая, словно нож, обида, что из-за ученичества Лорк пропустил все самое интересное и великое; гордость за отца, сумевшего сделать то, чего никто раньше не делал; страх перед неизвестностью и собственным будущим, накрепко связанным отныне с Маатаном — нет, уже Верховным жрецом Мортон-лаем. И горькое разочарование от того, что вот он, Лорк, сделал все требуемое, а никто даже не смотрит в его сторону…

Лорку казалось, они останутся в Ойчоре, поэтому он не сразу понял, что Маатан велит разворачиваться к воротам. С недоумением он смотрел, как жрец выбирает себе хабтагая и направляет его в степь, к Кругу. Он все еще молчал, не получив разрешения открывать рот, хотя сейчас в этом не было необходимости. Но что-то подсказывало Лорку: ни слова.

К тому времени, как Заришах выглянула из-за курганов, он совсем умотался. Слишком много свалилось всего сразу: дорога, магия, заботы по устройству лайдо. Маатан после утреннего Обряда спал как мертвый весь день и не проснулся, даже когда Лорк оттащил его в обустроенный шатер. В конце концов Лорк просто упал на кошму около жарко пылающего очага и ухнул в черную яму сна.

Разбудил его хриплый голос Маатана, и он послушно подошел к учителю.

Лорк ждал, конечно, что жрец рано или поздно снова потребует близости, но никак не думал, что это будет продолжаться всю ночь.

Ему казалось, одного раза для удовлетворения необходимых потребностей Маатану вполне достаточно. Но жрец брал его раз за разом, словно посвящение прибавило ему сил. Лорк ненавидел себя за жар под кожей, за тело, против его желания бурно реагирующее на прикосновения умелых пальцев и горячих губ. Ненавидел, но не в силах был что-то изменить. Волшебное масло, которым жрец натер его тело, породило в крови невыносимый огонь, сжигавший Лорка не хуже живого огня очага.

Он стыдился непрошенного пламени, мучился от стыда, когда ствола касался влажный рот Маатана, содрогался от густо перемешанного с болью удовольствия — и ничего не мог с собой поделать.

Ненависть выплеснулась вместе с семенем и криком, рассыпалась искрами догоревшего очага, и Лорк без сил опустился на кошму мокрой спиной, чувствуя рядом с собой тяжело дышащего Маатана.

Мелькнуло в голове: отец взял Ойчор, теперь можно уйти. Бросить безумного жреца с его неестественными желаниями. Бросить магию, учиться которой придется всю жизнь. Бросить все и навсегда сбежать в степь. Гнать Нура за Великий город, к тем далеким горам, из-за которых поднимаются по небесному куполу Го и Заришах. Там никто не знает, кто такой Лорк, там живут другие люди и кочуют другие племена.

Там Лорк сможет забыть все, что делали с ним этой ночью…

Когда он открыл глаза, Маатан сидел у очага и задумчиво смотрел на котел, из которого поднимался белесый парок. И хотя Лорк не пошевелился и ничем не выдал своего пробуждения, жрец щелкнул пальцами.

— Поднимайся, поешь и отправляйся загонять овец. Ни к чему им болтаться по степи.

Скрипнув зубами от ярости, Лорк выбрался из шатра. Нашел родничок, бивший неподалеку от лайдо, умылся и напился. Тело ныло и болело так, словно Лорк накануне бегал по степи от зари и до заката. Взяв одну из лепешек, он сунул ее за пояс штанов и отправился ловить овец.

Потянулись дни. Маатан вставал с рассветом, будил Лорка и отправлял его заниматься каким-нибудь делом: стирать рубахи и штаны, собирать корешки и травы, стричь овец, носить в лайдо воду.

Лорк был бы счастлив заниматься всем этим вечно, лишь бы отсрочить наступление вечера. Но стоило кибитке Заришах появиться над самым высоким курганом, жрец тащил Лорка в лайдо и укладывал к себе на кошму. Это было мучительно, невыносимо и сводило с ума вернее, чем перебродившее молоко хабтагая, в которое кинули плоды нереиссы.

Маатан оказался неутомим, и Лорк начал считать, что мужской силой с учителем поделились боги. Больше всего его злило, что днем Маатан обращался с ним совсем иначе — заставлял до изнеможения заниматься работой, без размышлений награждал тычками за неправильно высушенные коренья или за то, что собранные травы недостаточно мелко нарезаны.

Злость требовала выхода, но не ученику спорить с учителем. Единственное, на что отважился Лорк: продолжал про себя звать Мортон-лая Маатаном, чтобы хоть так — пусть и глупо, по-детски — обидеть, не признавая нового имени жреца.

Лорк ждал, когда его начнут учить магии, но учение все не начиналось, и он всерьез заподозрил, что нужен Маатану совсем для другого.

К тому же учитель день ото дня становился все озабоченнее. Вечерами долго всматривался в небо, на котором Заришах куталась в свое покрывало, и даже показал Лорку камень Чин, кроваво горевший совсем рядом с богиней.

— Земле Вай нужны новые ученики, и боги разрешили Заришах взять свое сокровище раньше, чем обычно.