Читальня и библиотека Дворца культуры помещались рядом с главным зданием Дворца, в барском особняке, принадлежавшем в старые времена уральскому миллионеру-горнозаводчику. Зал с выложенной голландскими изразцами печью и лепным потолком становился особенно уютным, когда в читальне зажигались настольные лампы. Здесь любил работать, окружив себя справочниками и техническими журналами, инженер Головин. Соня знала, что в свободные часы он работает над докладом, который собирается прочесть в Доме учёных.

Однажды вечером, перед закрытием читальни, Соня увидела в двери Шорина.

– Вот видите, не забываю вашу читальню.

Действительно, два или три раза Шорин появлялся здесь.

– Пишет вам Андрей Андреевич? – поинтересовался Шорин.

– Пишет. Немного грустные, но хорошие письма. Не знаю, чем я заслужила такое доброе отношение к себе.

Понизив голос, Шорин спросил Соню:

– Скажите: в последние три-четыре дня никто не брал у вас двадцать второй том словаря Брокгауза и Эфрона?

Соня с удивлением посмотрела на Шорина:

– Право, мне трудно вспомнить...

– А можно вас просить об одной услуге: записывайте или запоминайте всех, кто пользуется энциклопедическим словарём Брокгауза и Эфрона, и главное тех, кто попросит у вас именно двадцать второй том.

– И это – всё?

– Да. Всё. Вы, кажется, собираетесь уходить?

Они вышли вместе.

– Я не могу забыть наш разговор в тот вечер, после концерта. И вот представьте: теперь, когда я возвращаюсь домой и вижу эти тысячи огней за железнодорожным полотном, я вспоминаю ваши слова о том, что где-нибудь, за окном...

Шорин смотрел на неё улыбаясь:

– Я не думал, что вы так впечатлительны. Так вы не забудете мою просьбу?

– Конечно, не забуду. До свиданья.

Подошёл трамвай. Соня смотрела задумчиво с площадки на бесконечный серый забор заводского двора. И вдруг ей показалось, что дрогнула земля, странный отсвет блеснул в небе, на лицах людей Соня увидела испуг. «Взрыв!» – с ужасом подумала она. Все глядели в ту сторону, где был завод «Первое Мая».

Большое серое облако, окрашенное красноватым пламенем, медленно всплывало над крышами цехов. И чей-то голос шепотом произнёс:

– Горит, горит...

От лесного шалаша Иноземцев проехал в лагерь строительных рабочих. Мотоциклист-немец проскочил в ворота, миновав колючую проволоку, которой был обнесён лагерь, и затормозил машину.

В сыром тумане, смешанном с дымом костров, двигались призрачные тени множества людей, слышались стук топоров и шипение механической пилы. Наклонив голову, Иноземцев вошёл в землянку, вырытую у самой проволоки. Переступив порог, он прищурился.

На опрокинутом ящике, оперев большие руки на колени, сидел бородатый старик со сросшимися, косматыми бровями. Перед ним, согнувшись, заложив руки за спину, стоял незнакомый Иноземцеву человек. Иноземцев вгляделся в него и увидел, что руки этого человека скручены за спиной толстой верёвкой. Кухонный нож валялся на земле, и лезвие его тускло отсвечивало от колеблющегося огня коптилки.

– Что тут у вас вышло, Борода? – спросил Иноземцев.

Старик поднялся с ящика:

– С ножом на меня полез! Одноглазый черт!

Иноземцев не без удивления взглянул на связанного человека. Единственный глаз его горел злобой и ненавистью.

– Ты что, ошалел? Ну, убил бы ты его – тебя тут же и вздёрнули бы!

– А мне всё едино. Хоть сейчас вешай!

– А что так?

– Детей моих нету на свете, хаты моей нету, хозяйки нету... Хоть одного гада убью – и можно помирать!

– Дёшево себя ценишь, одноглазый черт, – набивая махоркой трубку, заметил Борода.

– Такая мне, значит, цена.

Он потянулся, пошевелил плечами, верёвка врезалась в кисти рук.

– Развязывай его, – приказал Иноземцев.

Борода посмотрел на Иноземцева, молча подошёл к одноглазому и стал развязывать узлы верёвки.

– Слушай, – негромко и отчётливо заговорил Иноземцев, обращаясь к одноглазому, – это он правду говорит: так дёшево жизнь свою отдавать – глупо. И кроме того зря ты с ножом полез: он здоровый, как медведь, и мог тебя одной рукой задавить.

Одноглазый стоял в недоумении, поглядывая то на Иноземцева, то на того, кого называли Борода.

– Ну, иди...

Борода толкнул ногой дверь и пропустил вперёд одноглазого.

Они довольно долго шли по изрытой, загаженной земле, вдоль проволоки, пока не вышли к воротам лагеря. Часовой посторонился – и одноглазый очутился за проволокой. Борода по-прежнему шёл с ним, несколько позади. Одноглазый всё время оглядывался, ожидая выстрела в спину.

Вдруг Борода остановился и опять сказал:

– Ну, иди.

– Куда?

– Куда хочешь... Чтобы духу твоего здесь не было! Ты у нас новый человек, наших дел не знаешь – ещё беду сделаешь.

– Слушай, дядя, – сказал одноглазый. – Ведь ты знаешь, куда я пойду.

– Твоё дело, – нехотя ответил Борода. – Но чтобы я тебя больше не видел.

Возвращаясь в лагерь, Борода в воротах увидел грузовик. В кабинке, рядом с шофером, сидел Иноземцев.

Он открыл дверцу и тихо сказал Бороде:

– Мост на сорок седьмом километре закончим – будет порядок. А не кончим к воскресенью – башки поотрываю, и тебе первому, – и ещё тише добавил: – Немцы горячку порют! Тебе понятно?

Только в одиннадцатом часу Иноземцев добрался в Плецк. Из дорожного управления он позвонил Шнапеку и доложил, что фон Мангейм остался на 54-м километре, в лесу, и следовало бы послать туда на всякий случай патруль егерей.

– Хорошо, – ответил Шнапек. – Приходите сейчас на мою квартиру.

Охота группенфюрера фон Мангейма началась с того, что он, проснувшись, выстрелил в сороку, сидевшую на суку, и промазал.

Сорока улетела. Фон Мангейм постоял на поляне и приказал налить себе из термоса кофе. После того как уехал Иноземцев, фон Мангейм почувствовал беспокойство. Уверенность молодого русского, его хладнокровие хорошо действовали на группенфюрера. По правде говоря, фон Мангейму хотелось вернуться, но мысль о встрече с комендантом останавливала его. Шнапек, конечно, поймёт, почему группенфюрер потерял вкус к охоте на лося. В конце концов это он, Шнапек, придумал предлог для того, чтобы Иноземцев уехал в самом начале охоты. И если фон Мангейм вернётся, не убив этого проклятого лося, хорош он будет в глазах офицеров!

Узкая просека лежала перед группенфюрером. По этой просеке надо было идти до тропинки, а потом добраться до места, называемого по-русски «сечей», то есть до вырубленного леса. Здесь люди Иноземцева видели следы лося, здесь полковник Мюльбах убил великолепное животное, рога которого украшают офицерское казино.

Фон Мангейм приказал шоферу оставаться на поляне, у машины, а сам, натянув болотные сапоги, в сопровождении двух вестфальцев зашагал по просеке.

Один из телохранителей – Готвальд – шёл несколько впереди: ему было приказано держать автомат наготове. В сущности, это была излишняя предосторожность. С тех пор, как убили Разгонова, в этих местах никто не слышал о партизанах.

И всё же этот тоскливо шумевший лес, в котором были разбросаны заржавевшие винтовки, патроны, осколки снарядов, гранаты и кое-где трупы в истлевших тёмно-зелёных куртках, наводил беспричинную грусть. Даже сытые, здоровенные вестфальцы в недоумении и тревоге озирались по сторонам, особенно когда просека кончилась и надо было свернуть на тёмную тропинку, где под ногами хлюпала вода.

Они шли уже больше двух часов. Облака поредели, пригревало солнце, но в густом молодом лесу не стало светлее. Где-то далеко справа прокуковала кукушка. Готвальд вдруг остановился и показал рукой на землю. На влажном мху ясно виден был овальный, наполненный водой след. Дальше след терялся – тропинка была завалена пожелтевшей листвой.