Проснулся от того, что стало холодно. Я открыл глаза. В вагоне было темно и тихо. Электричка стояла. Я вышел из вагона и стал озираться вокруг. Станция мне была не знакома. Наверное, я проспал свою остановку. Это открытие меня успокоило. Осталось только понять, сколько сейчас времени, где я и как отсюда выбраться?

Времени было два часа ночи. А станция называлась Серпухов, и первая электричка будет только около пяти утра. Я достал портвейн и выпил от половины бутылки половину, закурил. И стал думать о жене, которая наверняка волнуется. Вчера я ей спать не давал, а сегодня сама не спит. Может быть, развлекается с любовником в нашей постели. Я даже расстроился, когда представил, как он снимает мои тапочки и ложится в кровать из чешского гарнитура, за которым стоял в очереди в магазине всю ночь. Точно в моих тапочках. Не будет же он тапочки с собой в гости носить? Хотя мог и со своими прийти. Звонит ей и говорит, что так, мол, и так, хочу тебя видеть. Она ему, конечно, отвечает, приходи. Муж все равно на ниве просвещения задерживается. Только тапочки с собой захвати, а то наследишь, только помыла полы. Маняша – страшная чистюля. Я допил вторую половину половины бутылки, закурил и скупо по – мужски заплакал: портвейн закончился, а электричка будет не скоро.

Я даже не подозревал, что слова «портвейн» и «партийный» почти однокоренные для коммунистов, пока сам не оказался в рядах коммунистической партии Советского Союза. Как-то после уроков в полном мужском составе: физрук, военрук, трудовик, математик и я, историк выпивали в школьных мастерских. Выпивать в мастерских было очень уютно и безопасно: аквариум, диван и керосинка, на которой получалась удивительно вкусная жареная картошка. Мастерские мы называли бункером, так как они располагались в подвале и имели отдельный выход, что позволяло незаметно самостоятельно покидать школу или транспортировать тела. В тех случаях, когда тело некому было уже выносить, оно на ночь оставалось на диване.

Нас объединяла не только любовь к выпивке, но и незатейливые, как лозунги на первомайской демонстрации, имена – отчества: я – Юрий Иваныч, физкультурник – Иван Иваныч, трудовик – Василий Фомич, военрук – Николай Петрович. Только математик выбивался из общего ряда: он был не только Михал Абрамычем, но и секретарем школьной партийной организации, любившим выпить на халяву. Правда, и то, и другое ему прощалось за умение поддержать беседу на высоком идейном уровне, превращая банальную выпивку в политическое мероприятие школьного масштаба. К тому же, изредка он развозил нас по домам на своем стареньком «Москвиче». Эти редкие поездки были удивительно волнительны своей непредсказуемостью. Нужно ли нести хозяина до машины или он дойдет сам? Машина заведется сама или, как обычно ее нужно будет толкать? Как быть, если все заснут в машине? Но странное дело, поездки на автомобиле всегда заканчивались благополучно. Ухватившись за руль, Михал Абрамыч как будто трезвел. По крайней мере, он уверенно переключал скорость, прищуривал глаз, чтобы не двоилось и всегда заводил песню: «Наш паровоз вперед лети»…

Наша пьянка тянулась уже третий час. Кончилась водка и картошка, но расходиться не собирались: хотелось еще выпить и поговорить.

– Вот что, Юрий Иваныч, – с напускной строгостью обратился ко мне Михал Абрамыч, – водка, как видишь, кончилась, а зафиксировать выпитое необходимо. Правильно, я говорю товарищи? – это он уже ко всем. «Товарищи» дружно закивали головами. – Так что, беги Юрий Иваныч в магазин и возьми три, нет четыре бутылки нашего «партейного».

– Какого? – Не понял я.

– Эх, Юрий Иваныч, как же мне тяжело с вами, с беспартийными. «Партейное» значит портвейн. Скидываемся, товарищи.

Мы скинулись по два рубля, а недостающие тридцать копеек добавил Михал Абрамыч. Все сделали вид, что так и должно быть.

– И помни Юрий Иваныч всегда кредО нашей партии: «Если партия говорит: «Надо», комсомол отвечает: «Счас сбегаем». – С этим кредО партии меня и отправили в магазин. Где-то это кредО я уже слышал. Надо будет вспомнить.

Получив от меня партийную жидкость, Михал Абрамыч аккуратно и справедливо разлил портвейн по стаканам. – Прежде, чем мы потребим эту удивительную влагу, я хочу сказать пару слов. Все, вы хорошо знаете, товарищи, что в нашем обществе имеются отдельные недостатки. И коммунисты всегда первыми указывали на них. Почему, вы меня спросите, коммунисты? – Спрашивать никто не хотел, хотелось быстрей выпить. – Я отвечаю вам, чмо беспартийным. Да, потому, что коммунист настолько кристально чист, он, как росинка на молодом побеге, что никто, я повторяю, никто, не обвинит его в очернении нашей советской действительности. Так выпьем за советскую действительность, которую никто уже очернить не сможет.

Я так никогда и не узнал, издевается он или говорит серьезно. Рассказывали, что при Сталине сидели и его дед, и отец. А страх – штука не привнесенная, а передающаяся на генетическом уровне. Выпили еще, потом еще. Иван Иваныч взял гармошку, и понеслись любимые частушки:

В магазин я бегал еще дважды. Наконец, Иван Иваныч с Николай Петровичем, взявшись крепко за руки, попытались уйти домой. Две попытки оказались неудачными: в дверь проходили только сцепленные руки. И только встав «паровозиком», они, наконец, смогли выйти. Хозяин мастерской, Василий Фомич тихонько посапывал на диване. Михал Абрамыч казался трезвым, только неестественно безжизненные глаза, смотрящие в одну точку и дрожащая рука со стаканом, выдавали его опьянение. Казалось, что он не замечал меня и все внимание сосредоточил на стакане.

– Ты кто? – спросил он, и не дожидаясь ответа, опрокинул в себя стакан с портвейном.

– Как кто? – я опешил от его вопроса. – Учитель истории, ваш коллега.

– Ты кто? – еще раз переспросил он. – Если ты не коммунист, ты никто, ты говно. А с говном я не пью. Наливай. – Он протянул руку со стаканом и в то же мгновение уронил голову на стол и захрапел. Мероприятие закончилось. Я аккуратно вынул из его руки стакан, под голову для удобства подложил тарелку с квашеной капустой и засобирался домой.

Следующий день прошел в муках раскаяния и головной боли. Было стыдно за вчерашний день. Хотелось начать новую жизнь, но сначала хотелось выпить. Пили тем же составом в «легкую» исключительно для поправки здоровья и экономии денег.

– Слушай, Юр – обратился ко мне Михаил Абрамыч. В трезвом состоянии он общался с коллегами более фамильярно. – Не пора ли тебе в партию вступать. Анкетные данные хорошие: историк, женат, в коллективе пользуешься уважением. Так ведь, товарищи?

После «поправки здоровья» товарищи были в благодушном настроении и согласно закивали.

– Я дам тебе рекомендацию, – продолжил он – директор даст. Короче, пиши заявление.

– Прям счас? – выразил я некоторое удивление.

– Нет, сначала за бутылкой сбегаешь.

– Но, Михал Абрамыч, – не очень охотно я попытался отказаться. – Мы же договорились, что сегодня по одной и разбегаемся.

– Юр, ты что. Такой праздник образовался. В партию тебя провожаем. Будем обмывать молодого коммуниста.

Это Василий Фомич с Иван Иванычем подвели идеологическое обоснование.

– Товарищи, правильно говорят, Юра, – строго произнес Михал Абрамыч. – Давайте, Юре по рупь пятьдесят.

Я собрал деньги. Михал Абрамыч как обычно дал тридцать копеек.

– Возьми сразу пять бутылок, чтобы потом не бегать, – напутствовал он меня.

Я быстренько подсчитал, что с меня почти шесть рублей. Деньги у меня были, так как после работы я должен был купить домой продуктов.

Сначала мы выпили за молодого коммуниста, потом за того, на чье имя было заявление, за Михал Абрамыча. На третьем стакане Николай Петрович уронил на заявление квашеную капусту. Мужики на него зашумели, что он такой неловкий, зря добро переводит. Капуста действительно была замечательная.