Летом есть натуральный добавочный продукт — крапива. Группы «оздоровительной команды» (ОК), а временами и дистрофики выходят на природу и собирают эти растения. Ленивый повар бросает урожай в котел, а при раздаче супа стебли торчат из котелка. Усердный повар дробит растения и готовит суп с довольно приятным вкусом. Жаль только, что вокруг «Заводстроя» вегетация почти полностью уничтожена в результате обильного выброса газообразного хлора. На заводе во время войны вырабатывали боевые отравляющие вещества (БОВ): фосген, лост и левизит.

Выбросы этих веществ докончили уничтожение вегетации на территории радиусом приблизительно 2–3 километра вокруг завода. Крапива принадлежит к группе растений, которые впитывают значительные количества ядовитых веществ и накапливают их в ткани листьев. Никто об этом не думал, и результат дополнительного кормления людей никаким исследованиям не подвергался.

В конце сентября, вскоре после нашего прибытия в этот лагерь, в зону машинами привезли картофель, запас на всю зиму. Над буртами во дворе построили палатки и ждали морозов. Морозы пришли. Мороженый картофель из кагата прямо в котел — известный прием, причем вкус картофеля и питательность не страдают. Главное, чтобы мороз стоял. В конце декабря оттепель, снова мороз, и после Нового года новая оттепель. От картофеля осталась одна гниль. Какой-то изобретатель или профессиональный специалист бродильной технологии установил, что гнили крахмала достаточно для производства спирта. Для инициирования брожения служило небольшое количество хлеба, а с завода таскали элементы дистилляционного аппарата очень простой конструкции и активный уголь для фильтрации окончательного продукта. Самогон по вкусу был неважный, но зато действие его на организм заслужило высочайшую оценку. Следует отметить, что дистиллятор работал на кухне в присутствии русского начальника, который не подозревал, что там на самом деле кипит.

Самогон — одна сторона медали, потеря основного продукта питания на всю зиму — другая. Единственный продукт — хлеб. На собственном теле имеем опыт в таком направлении, что человек может гибнуть от изобилия хлеба. В эту голодную зиму отсутствовали и другие незаменимые продукты.

Паек по плану выглядел приблизительно так:

Положено — Дается взамен

50 г. мяса — 150 г. хлеба

20 г. жира — 80 г. хлеба

120 г. крупы — 200 г. хлеба

100 г. овощей — 100 г. хлеба

За правильность цифр не ручаюсь, однако точно помнится, что суточный рацион хлеба доходил до 2 кг. Утром — каша из хлеба, в обед — суп и каша из хлеба, на ужин — суп из хлеба. Каша густая, суп густой. Кроме того, килограмм хлеба на человека. Вначале весело было. Досыта наедались изо дня в день. Но со временем аппетит затих. На рабочих объектах началась лихая торговля с использованием хлеба в качестве валюты. Главный спрос был на лук репчатый, капусту и рыбу. Запасы таких продуктов у гражданского населения были скромные и цены соответственно высокие. Большинство тех, кто выводился из лагеря на работу, перенесли период одностороннего питания кто как. Одни безо всяких последствий, другие с — потерей работоспособности. Первыми начали страдать от цинги ОК и дистрофики. Сначала — воспаление десен. Потом — симптомы необыкновенные. Цинга, по учебнику медицины, начинается с воспаления десен и выпадения зубов. А тут появились невыносимая боль в суставах и в конце концов прогрессивный паралич рук и ног. Пытаюсь представить себе, что в этой ситуации происходило в мозгах тех, кто отвечал за жизнь около 500 военнопленных.

Население кругом голодает, рацион хлеба для граждан, занятых на физически нетяжелой работе, 200–300 граммов в сутки. Военнопленным дают два килограмма, а результат — все растущая заболеваемость. Численность списочного состава, выводимого на производственную работу, убывает изо дня в день. О фруктах или овощах с высоким содержанием витаминов и думать не стоит. Откуда брать необходимые витамины?

Настоящая катастрофа, и выхода не видно. Настроение военнопленных упало в черную дыру. Никто же не пытался объяснить себе затруднительность положения командования лагеря. Кто страдал, тот сваливал вину именно на русских. Они, мол, умерщвляют нас тихим путем. Но начальство было в тупике. Даже нам, активистам, никто из политработников не мог разъяснить, в чем дело и что надо делать для спасения товарищей. Застряли в тупике и мы. Какую можно вести политическую пропаганду за социализм, когда целая группа людей чувствует себя приговоренной к медленной смерти? Среди пленных начались разговоры о том, что «коварные русские хотят по-тихому умертвить нас таким питанием».

Притормозить ход бедствия удалось выдачей в качестве напитка отвара еловой хвои. Потом появились какие-то лекарственные дрожжи, потом, с наступлением весны, можно было приступить к уборке крапивы. Однообразие питания одним хлебом постепенно менялось. Поступили крупы, подвезли немороженый картофель и кильку в огромных бочках. Обстановка стабилизировалась, кое-кто поправился, численность рабочих бригад начала расти, но недоверие страдающих от цинги царствовало еще долго.

Одна из наших бригад работала во вредном цехе № 11, в котором вырабатывалось сырье для получения тетраэтилсвинца — вещества для облагораживания бензина. Люди там работали постоянно с противогазом, в насыщенной хлором атмосфере, к тому же при высокой температуре. Им давали добавочный паек, молоко, и еще была предоставлена недоступная для других военнопленных привилегия: позволялось пользоваться услугами заводской поликлиники.

Однажды ко мне обратился один из членов этой бригады. Он тяжко страдал от зубной боли и попросил меня, уже владеющего русским языком, сопроводить его в поликлинику в качестве переводчика. Мы отправились, зашли в регистратуру. Я объяснил работающей там медсестре, что это «член бригады вредного цеха» и у него нестерпимо болит зуб, и мы просим допустить нас к врачу. Медсестра внимательно слушала меня, сочувственно поглядывая на припухшую щеку товарища, а я, излагая нашу просьбу, невольно размышлял о том, что же должна думать и чувствовать сейчас эта русская женщина, видящая перед собой двух немцев, военнопленных, но недавних противников в жестокой войне. «Что было бы в аналогичной ситуации с русскими военнопленными в Германии?» — спрашивал я себя. Скорее всего, их просто немедленно выставили бы из поликлиники. Возможно, что и из-за таких моих мыслей реакция медсестры на нашу просьбу показалась мне чудом. Женщина без лишних слов выписала на моего товарища медицинскую карточку, вежливо и дружелюбно проводила нас к кабинету стоматолога. Любезно указав на место, где мы должны дождаться своей очереди на прием к врачу, занесла карточку в кабинет и вернулась в регистратуру.

Очередь была большая. Нескольких стоявших вдоль стен в коридоре скамеек не хватало и половине желающих попасть на прием пациентов. Но вдруг… второе чудо — выглянула из кабинета врач, пригласила нас зайти к ней без очереди. В кабинете, пока врач занималась лечением товарища, я сидел рядом, и она вела со мной непринужденную беседу, с неподдельной заинтересованностью расспрашивала о моей судьбе. Женщиной она была молодой и очень симпатичной, беседовать с ней было приятно на любую тему, даже на такую, как несладкая судьба военнопленного.

Закончив лечение товарища, врач сказала: «Теперь вы садитесь — посмотрим, какие зубки!» Я оторопел. Смущенно ответил, что у меня нет жалоб, а кроме того, я не член бригады вредного цеха. «Садитесь!» — еще настойчивей, почти как приказ, повторила она.

«Цинга! — резюмировала врач, глянув мне в рот. — Нужно лечить! Иначе зубов скоро у вас не будет».

Она тщательно обработала мои десны какой-то жидкостью, угостила нас с товарищем аскорбинкой и, прощаясь, сказала, чтобы мы обязательно пришли к ней на прием через день.