Несколько мгновений мы простояли молча, только наши сердца как бы шептались между собой. Затем смущение растаяло, как легкое облачко под лучами летнего солнца, и мы наконец признались во взаимной любви. Я не стану пересказывать здесь наши любовные речи. Эти самые священные слова в передаче часто звучат пошло, поэтому я воздержусь от подробностей.

В этот сладостный миг оба мы испытывали невыразимое блаженство. Немного спустя мы опомнились и, отвлекшись от настоящего, заговорили о прошлом и о будущем.

Я расспросил Маюми, и она правдиво рассказала мне все, что произошло в мое отсутствие. Она призналась без всякого кокетства, что с первой же нашей встречи полюбила меня и в течение всех этих долгих лет разлуки ей никто не нравился. Она простодушно удивлялась, что я не догадывался об этом. Я напомнил ей, что она никогда не говорила мне о своей любви. Маюми сказала, что это верно, но добавила, что она и не думала скрывать ее. Она оказалась проницательнее меня и догадалась, что я люблю ее. Маюми говорила так свободно и откровенно, что мои подозрения рассеялись. Она оказалась благороднее меня: никогда Маюми и не подумала бы сомневаться во мне. Только один раз, совсем недавно, она поддалась этому чувству. Выяснилась и причина: оказывается, ее неудачливый поклонник пытался отравить ее слух клеветой на меня. Поэтому и было дано поручение Хадж-Еве.

Увы! История моей любви была не столь безупречной. Я мог открыть Маюми только часть истины. Но я чувствовал угрызения совести, когда мне приходилось, чтобы не огорчить девушку, умалчивать о том или ином эпизоде из моего прошлого.

Но прошлое оставалось прошлым, и в нем уже ничего нельзя было изменить. Зато более светлое будущее открывалось передо мной, и я дал себе клятву искупить свою вину. У этого чудесного создания, которое я теперь держал в своих объятиях, никогда больше не будет повода упрекать меня.

Я испытывал чувство гордости, когда слушал чистосердечное признание Маюми в любви, но, как только мы заговорили о ее семье, во мне снова закипела кровь от гнева. Она рассказала мне о судебных процессах, несправедливостях и оскорблениях, перенесенных ими от белых, и особенно от их соседей - Ринггольдов.

Она рассказала мне все, что я уже прекрасно знал. Но были еще обстоятельства, известные только Маюми. Ринггольд, этот презренный лицемер, пытался ухаживать за нею. Только страх перед ее братом вынудил его оставить ее в покое.

Другой вздыхатель, Скотт, пытался вкрасться в доверие к ней под видом дружбы. Он знал, как и все остальные, в каком положении находилось судебное дело о плантации Пауэллов, и, пользуясь своими родственными связями с влиятельными лицами, обещал добиться возвращения им земли. Это было сплошное притворство, он и не думал сдержать свое обещание, но его сладкоречивые уверения обманули благородное, доверчивое сердце Оцеолы. Вот почему этот бездушный негодяй получил доступ в семью Пауэллов и сделался там почти близким человеком. Несколько месяцев он уже бывал у них, стараясь улучить удобный момент и поговорить с Маюми откровенно. Все это время он осаждал ее признаниями в любви. Впрочем, не особенно дерзко, потому что он боялся хмурого взгляда ее грозного брата. Но все его домогательства остались безуспешными. Ринггольду это было хорошо известно, но он преследовал единственную цель - уязвить меня. Трудно было выбрать для этого более подходящий момент. Оставалось еще одно обстоятельство, которое мне хотелось выяснить. Конечно, умная и проницательная Маюми могла мне помочь в этом: ведь она дружила с моей сестрой, и девушки поверяли друг другу свои заветные тайны.

Мне очень хотелось узнать, каковы отношения между моей сестрой и братом Маюми. Но я стеснялся спросить ее об этом, хотя был уверен, что она могла бы сообщить мне много интересного.

И, однако, мы говорили об обоих, особенно о Виргинии… Маюми с нежностью вспоминала о моей сестре и засыпала меня вопросами о ней. Она слышала, что Виргиния стала еще красивее, чем раньше, и затмила своей красотой всех подруг. Маюми спросила, помнит ли Виргиния наши прогулки, счастливые часы, проведенные на острове.

«Может быть, слишком хорошо помнит!» - подумал я, но мне было как-то тяжело говорить об этом.

Наши мысли обратились к будущему. Прошедшее было ясно, как голубое небо, а горизонт будущего закрывали облака.

Прежде всего мы заговорили о том, что нас больше всего волновало и что было самым страшным: об аресте Оцеолы. Скоро ли его выпустят? Что мы должны предпринять, чтобы ускорить его освобождение?

Я обещал сделать все, что в моих силах, и намеревался выполнить свое обещание. Я твердо решил не оставить камня на камне, но добиться для узника свободы. Если нельзя будет достигнуть справедливости законным путем, я готов был даже прибегнуть к хитрости, хотя бы даже ценой увольнения из армии, даже рискуя тем, что мое имя будет покрыто позором. Готов был даже рискнуть жизнью, чтобы освободить молодого вождя. Мне не нужно было ни клясться, ни божиться, мне верили и без того. Поток благодарности струился из этих влажных глаз, а нежное прикосновение пылающих губ было слаще любых слов признательности.

Настало время расставаться. Судя по положению луны, было уже около полуночи. На вершине холма, как бы отлитая из бронзы, на фоне бледного неба вырисовывалась фигура безумной королевы. Она подошла к нам. Я обнял Маюми и горячо поцеловал ее, затем мы расстались. Странная, но верная защитница девушки увела ее по незаметной тропинке, а я остался один и молча стоял несколько минут, вспоминая все, что было пережито на этом священном месте.

Луна опускалась все ниже и ниже к горизонту. Это было предупреждение о том, что пора идти. Спустившись с вершины холма, я быстро пошел обратно в форт.

Несмотря на поздний час, я решил навестить пленника. Я должен был спешить, так как мне самому угрожало лишение свободы. Две дуэли в один день, два раненых противника - и оба друзья генерала. А ведь сам я не имел никаких друзей: вряд ли я мог избежать наказания. Я ожидал ареста… может быть, даже военного суда, а в перспективе мне могло угрожать увольнение из армии.

Несмотря на свой оптимизм, я все же задумался о том, чем все это кончится. Я не очень беспокоился об увольнении - я мог прожить и без офицерского чина. Но любой человек, будь он прав или виноват, не может равнодушно подвергнуться осуждению своих товарищей и носить клеймо позора. Можно быть отчаянным человеком, но нельзя не считаться с последствиями, когда дело касается родственников и семьи.

Однако Галлахер придерживался на этот счет иного мнения.

- Ну и пусть они тебя арестуют и даже велят подать в отставку. Черт с ними! Наплевать тебе на все это! Не обращай никакого внимания. Будь я в твоей шкуре и владей я такой великолепной плантацией и целым полком негров, я плюнул бы на эту военную службу и стал бы разводить сахар да табак. Клянусь святым Патриком, я так бы и поступил!

Однако утешительные речи друга не совсем успокоили меня, и я не в слишком веселом настроении отправился разыскивать пленника.

Я нашел молодого вождя в камере. Как только что пойманный орел, как пантера в ловушке, Оцеола в бешенстве метался по камере и время от времени выкрикивал дикие угрозы.

В помещении без окон было совсем темно. Сопровождавший меня капрал не взял ни свечи, ни факела; он пошел за ними и оставил меня одного в темноте.

Я услышал шаги, легкие, как поступь тигра - наверно, шаги человека, обутого в мокасины, - и резкий звон цепей. Затем слух мой уловил бурное дыхание и гневные возгласы. В полумраке я различил фигуру пленника, ходившего взад и вперед большими шагами. Значит, ноги у него не были скованы.

Убедившись, что пленник один, я тихо вошел к нему и встал у двери. Мне казалось, что, погруженный в свои мысли, он не замечает меня. Но я ошибся. Внезапно Оцеола остановился и, к моему удивлению, назвал меня по имени. Он, должно быть, прекрасно видел во мраке.