– Но как же так, господин бургомистр! – вскочил со своего места Хоссер. – То, что Петер заработал, должна была заработать моя семья или семья…

Якоб Эрлих тяжело посмотрел на плотника, и тот нехотя сел на свое место, бормоча что-то себе под нос.

– …и потому, – повторил Хоффман, – община не будет подвергать тебя денежному штрафу или иному наказанию. Вместе с тем половину из вырученных денег ты должен будешь разделить между семействами Хоссер и Штайн. Эти деньги принадлежат им по праву. И помни, Петер: город выказывает тебе не только милость, но и доверие. Если случится так, что ты снова нарушишь наши законы, кара за твой проступок будет суровой и ты уже не сможешь рассчитывать на снисхождение.

Гюнтер Цинх скрипел по бумаге пером, записывая слова Хоффмана.

– Неспроста наш бургомистр потакает этим Штальбе, – шепнула Эрика Витштум своей соседке, Кларе Видерхольт. – Любому другому назначили бы штраф, да и дверь бы смолой мазнули в наказание. А этому чернявому все сходит с рук…

После плотника Хоссера со своего места поднялся портной Маттиас Турм и объявил, что приносит жалобу против мужа своей сестры, Кристофа Шнайдера, мясника.

– Третьего дня Кристоф вернулся из трактира злой, – рассказывал он, – потому как проиграл Конраду Месснеру в кости, да и пару лишних кружек выпил, с ним это часто случается. Так вот, проиграл, выпил, а зло свое решил сорвать на моей сестре. По правде сказать, он и раньше ее поколачивал, а тут расходился сильней положенного – выбил ей два зуба и руку вывихнул. Оно, конечно, понятно: муж над женою хозяин и, если надо, может иногда учить уму разуму. А все ж таки жена – не скотина. Да и скотину добрый человек нипочем не станет калечить… Так вот я чего хочу сказать: сестру мою, Юлиану, вы все знаете. Нрава она смирного, за детьми хорошо присматривает, и дома у нее все всегда в чистоте и должном порядке. Разве заслужила она такое обращение? Разве по-людски это, по-христиански? Не знаю, что вы решите, и потому ничего не прошу заранее. Как рассудите, пусть так и будет.

Сидящие за столом пошептались между собой, после чего Юниус Хассельбах задал вопрос:

– Скажи нам, Маттиас, где сейчас твоя сестра и кто может засвидетельствовать ее увечье?

– Она не смеет показываться на людях, – ответил портной. – И поначалу даже не хотела, чтобы я жаловался на ее мужа. Но ведь как по-другому, когда…

– Кто может засвидетельствовать правдивость твоих слов? – нахмурившись, повторил Хассельбах.

– Спросите госпожу Видерхольт, – пожал плечами Турм. – Она вправляла ей вывих и все видела. Или, если желаете, сходите к сестре и посмотрите на нее сами.

Снова пошептавшись, советники распорядились отправить за Юлианой Шнайдер посыльного, а затем приступили к допросу ее мужа. Тот и не отпирался особо. Сказал, что действительно поколотил жену за скверно приготовленный ужин и что, если бы она не перечила ему и не вздумала сопротивляться и хватать его за руки, ничего дурного и не случилось бы.

Вслед за Шнайдером судьи опросили трактирщика, травницу Видерхольт и Конрада Месснера, которые подтвердили слова Турма.

Как только посыльный привел к ратуше Юлиану Шнайдер, ее, по распоряжению бургомистра, отвели в одну из дальних комнат, где трое судей лично смогли убедиться в том, что два передних зуба у женщины выбиты, а один глаз заплыл багровым кровоподтеком.

Несколькими минутами спустя было объявлено решение: Кристофу Шнайдеру за излишнюю жестокость и неподобающее поведение присудить шесть часов позорного столба, а также штраф в полтора талера серебром. Неприязненно посмотрев на насупившегося мясника, бургомистр прибавил также, что если тот еще раз поступит со своей женой подобным образом и нанесет ей увечье, то наказанием для него будет уже не позорный столб, а городская тюрьма.

Дальше последовало еще несколько жалоб различного рода: кто-то тайком передвинул на поле межевые камни и прихватил таким образом кусок чужой земли; чья-то корова, проломив худую ограду, вытоптала морковные грядки на соседском огороде; один из горожан попросил бочара Касснера сделать новые бочки для хранения солонины, а затем отказался оплачивать сделанную работу.

Последним к суду общины обратился лавочник Шлейс, который обвинил одного из заезжих купцов, Фридриха Хаасе из Магдебурга, в том, что тот вел в Кленхейме незаконную торговлю.

– Можно свободно торговать мелочным товаром, – говорил Шлейс, – продавать книги, ламповые фитили, инструменты или кружево. Но никто из пришлых не вправе торговать у нас солью, мукой, тканями и тому подобным. Все это прежде должно быть продано в мою лавку. На то имеется давнишнее разрешение Совета, выданное еще моему отцу и переписанное затем на мое имя. Сам я торгую без малого двадцать лет, и торгую честно. За все время никогда ни разу еще не было, чтобы я обманул кого-то или продал негодный товар. Мне мое имя дорого. Совет разрешил мне добавлять десятую часть сверх покупной цены, чтобы иметь возможность содержать лавку и кормить свою семью, – что ж, этого установления я тоже никогда не нарушал и никогда не брал с людей сверх положенного. А прощелыга Хаасе – он ведь не первый раз появлялся у нас и прекрасно знает наши порядки. И все же решился торговать в обход. Тех, кто покупал у него, я не виню: Фридрих продавал товар чуть дешевле. Значит, кому-то из нас повезло, кто-то выиграл на этом. На разве город выиграет, если моя лавка разорится от нечестной торговли? И с кого тогда будем спрашивать за негодную муку или порченый отрез ткани? Я полагаю так, что община должна вмешаться и встать на защиту собственных правил – не ради выгоды моей семьи, а ради выгоды общей.

Переглянувшись с другими членами Совета, бургомистр произнес:

– Твое обвинение, Густав, заявлено против человека, который не подчинен нашей власти, и обвинение это серьезно. Мы верим тебе, ибо знаем, что ты человек честный. Но для того, чтобы призвать к ответу жителя Магдебурга, потребуются некоторые доказательства.

– Я могу представить Совету свидетельства пятерых человек из тех, кто покупал у Хаасе товар. Сам же готов поклясться на Святом Евангелии в том, что мои слова правдивы.

– Что ж… – Бургомистр задумчиво провел ладонью по поверхности стола. – Кленхейм не может судить жителей других городов и деревень, на то необходим суд более высокий. Однако мы не станем мириться с тем, что кто-то посягает на наши права. Если ты сможешь представить Совету требуемые доказательства, мы обратимся за правосудием к Его Высочеству наместнику. Кроме того, в случае, если Фридрих Хаасе снова появится в нашем городе, он будет заключен под стражу – до тех самых пор, пока добровольно не покроет нанесенный ущерб.

Густав Шлейс возвратился на свое место. Тонкий звон колокольчика оповестил всех о том, что рассмотрение жалоб окончено.

Собрания общины в Кленхейме – большие собрания, как принято было их называть, – обыкновенно проходили четыре раза в год: зимой – после Крещения; весной – перед Пасхой; летом – после Иванова дня и осенью – после сбора урожая. На этих собраниях горожане избирали членов Совета и судей, квартальных и межевых смотрителей, определяли размер податей и проверяли траты из городской казны, назначали опекунов для сирот, выслушивали жалобы и разрешали споры.

Община ревностно следила за соблюдением своих порядков – неважно, шла ли речь о благопристойном поведении или уважении к чужой собственности, о торговле или ремесле, о пользовании земельными угодьями или уплате податей. Запреты и штрафы разного рода, телесные наказания, позорный столб, изгнание или смертная казнь – в руках города все это было орудием, необходимым для того, чтобы удерживать людей в границах дозволенного.

Убийство, изнасилование, вытравливание плода или умышленный поджог карались смертью. Некоторые проступки наказывались тяжелым увечьем, для иных наказанием были порка или публичное унижение. Пьянице Гансу Лангеману не единожды приходилось ходить по улицам Кленхейма с железной маской в форме свиного рыла. Сабина Кунцель была уличена в том, что успела забеременеть до дня вступления в брак, – в наказание за это вместо убора невесты на голову ей был возложен грубый венок из соломы, и никто из уважаемых людей города не почтил своим присутствием ее свадьбу. Супругам Гейнцу и Магдалене Хирш, которые своими частыми ссорами не давали покоя соседям, пришлось протащить через весь город тележку, доверху набитую камнями. У тележки не было ручек, и они тащили ее на веревках, концы которых были завязаны у них на груди.