Люди с обескураженным видом посмотрели на цехового старшину.

– Тихо, – повторил Эрлих, тяжелым взглядом обводя собравшихся. – Без толку горлопанить. Речь теперь идет не о деньгах – о судьбе всего нашего города. Если имперские солдаты появятся здесь, ни сотней, ни тысячей талеров мы уже не отделаемся. Нужно защитить себя.

– Что ты такое говоришь, Якоб?! – всплеснул руками Карл Траубе. – Магдебург тянет с нас подати, не платит по долгам, в казне Кленхейма ничего не осталось, и ты еще предлагаешь, чтобы мы отдали последние деньги на покупку нескольких ружей?

– Когда ландскнехты ворвутся в твою спальню, Карл, что ты им скажешь? – чуть прищурив глаза, спросил Эрлих. – Предложишь пух из подушки?

– Да в том-то и дело! – воскликнул Траубе. – От них не защититься ни мушкетом, ни пикой. Они придут и возьмут, что хотят. Так не проще ли спрятать понадежнее то, что у нас еще осталось? Зачем тешить себя надеждой, будто можем справиться с ними?

Глядя на спорящих, бургомистр тяжело вздохнул и покачал головой. Затем машинально придвинул к себе пузатую серебряную чернильницу, стоявшую в центре стола. На круглых боках чернильницы была выгравирована сцена охоты – двое волков, преследующих оленя. Благородное животное пыталось спастись, выбрасывая вперед тонкие ноги, но волки уже настигли его, и рвали вытянутое в прыжке тело, и тянули его вниз. Серебряный олень был обречен.

– Солдаты грабят тех, кто не может за себя постоять, – заметил Эрнст Хагендорф. – Зверю нужна добыча, что послабее.

– С чего вы вообще взяли, что Кленхейму угрожает опасность? – спросил трактирщик Майнау. – До сих пор все было благополучно.

Бургомистр поднял вверх руку, призывая людей к спокойствию.

– Криком мы ничего не решим, – устало сказал он. – Выслушайте, что предлагает городской совет. Каждая семья, что платит не меньше четырех талеров годовой подати, пусть сделает свой взнос на покупку оружия – столько, сколько сочтет возможным. Могу вас заверить, что деньги эти не пропадут – община будет числить их как долг перед вами и вернет при первой возможности.

– Моя семья отдает Кленхейму серебряные кубки саксонской работы, – сказал Якоб Эрлих. – Они стоят не меньше сорока талеров.

– Даю двадцать талеров серебряной монетой и десять золотых флоринов, – сказал Курт Грёневальд.

– У меня с прошлых времен осталось несколько ценных вещей, – проведя ладонью по лбу, пробормотал Юниус Хассельбах. – Думаю, город сумеет извлечь из них пользу.

Наклонившись к уху соседки, Эрика Витштум зашептала:

– Лукавит, лукавит цеховой старшина. Знаю я его кубки, им цена вполовину меньше…

– Я ничего не отдам, – спокойно сказал Адам Шёффль, поднимаясь со скамьи, распрямляя крепкую спину. – Можете решать что угодно.

– Почему? – сурово спросил Курт Грёневальд.

– Я вовремя плачу подать и не заикаюсь об отсрочке, – спокойно ответил Шёффль. – Когда люди приходят на мою мельницу, я беру с них справедливую цену. В одно лето у меня сдохли три коровы, а в амбаре во время дождя провалилась крыша, так что залило добрую четверть муки. Разве я бросился в городской совет, стал хныкать и просить помощи? Нет, я этого не сделал. Вы знаете, что на мне четверо детей и старуха мать. Жена моя, Тереза, почти ослепла. Но я никогда никого не просил о помощи. Я не такой человек.

– Мы верим, что Господь будет милостив к твоей жене, Адам, – сказал бургомистр. – И все же разговор сейчас идет о другом.

– Я знаю, о чем идет речь, господин бургомистр, – спокойно ответил Шёффль. – Если надо будет, я первым выйду на защиту нашего города. Но и отдавать свои деньги, неизвестно на что, не стану. Таково мое слово.

– Поступай, как считаешь нужным, Адам, – тяжело глядя на мельника, произнес Якоб Эрлих. – Только знай: если тебе наплевать на дела общины – от других поддержки не жди.

Плоское лицо Шёффля – Хойзингер как-то заметил, что оно вполне под стать его ремеслу, поскольку напоминает мельничный жернов, – оставалось невозмутимым.

– Мой дом и мои заботы принадлежат только мне, – скрестив на груди руки, сказал он. – Я ничего не прошу. И ничего не отдаю другим.

– Ты напрасно… – начал было цеховой старшина, но бургомистр остановил его.

– Полагаю, мы уже достаточно времени потратили на разговоры, – сказал он. – По мнению городского совета, закупку оружия – разумеется, после того как будут собраны необходимые для этого средства, – следует поручить советнику Эрлиху, как человеку не только уважаемому, но при этом еще и искушенному в торговых делах. Все необходимые бумаги, касающиеся принятых сегодня решений, будут в надлежащий срок заверены членами городского совета и общинными судьями. Храни вас Господь!

Началась зима. Первый снег выпал после Дня святого Мартина и шел, не переставая, несколько дней, и меньше чем за неделю все сделалось белым. Пространство вокруг Кленхейма съежилось теперь до небольшого пятачка. Дома горожан, улицы и протоптанные в снегу тропинки, ратуша, церковь – все остальное было покрыто сугробами. Снег скрипел под ногами и неслышно обваливался с веток деревьев.

По утрам, когда еще было темно, начинали горланить петухи, громче всех – в птичнике старой Марты Герлах. Город просыпался – медленно, нехотя. Мычали коровы, в окнах зажигались свечные огни. Люди собирали и растапливали в кадках снег, чтобы получить воду, подбрасывали в печь дрова, кормили скот, широкими деревянными лопатами расчищали дорожки перед домом.

Солнце появлялось не скоро, и иногда его совсем нельзя было разглядеть из-за облаков. Наступал день. В воздухе пахло хлебом и дымом из печных труб. Улицы города были пусты – никто не хотел выходить на холод без лишней надобности. Женщины хлопотали по хозяйству, занимались стиркой или латали старую одежду. Их мужья работали в мастерских или просто сидели у теплого очага, а вечером, после того как стемнеет, отправлялись в трактир – выпить по кружке пива, обсудить дела, хоть немного отвлечься от тягостной зимней скуки. Время от времени сюда наведывался Фридрих Эшер вместе со своим сыном Альфредом, и мельник Шеффль приходил, чтобы пропустить стаканчик-другой вишневой наливки. Говорили о ценах и о свечной торговле, гадали, сколько хлеба удастся собрать после зимы и хватит ли этого хлеба, чтобы прокормиться до осени.

О войне говорили мало – о чем было говорить? Его Высочество Христиан Вильгельм так и не сумел очистить земли архиепископства от имперских солдат. Вначале наместнику сопутствовала удача: ему удалось разбить несколько вражеских отрядов и даже захватить врасплох Галле, где стоял католический гарнизон. Казалось, все идет так, как задумано, и до наступления зимы кайзерские генералы не успеют ничего предпринять. Но надежды эти оказались напрасными. По приказу из Вены против наместника выступил с отрядом в три тысячи человек граф Готфрид Паппенгейм[30]. Его контратака была стремительной – он выбил солдат Его Высочества из всех занятых ими поселений и вынудил их отступить к Магдебургу, после чего подошел к стенам Эльбского города и предъявил ультиматум: открыть ворота и пропустить в город имперский гарнизон. Ни Христиан Вильгельм, ни его сторонники в городском совете не хотели ничего слышать о капитуляции. Решимость их укрепляли прибывшие из шведского лагеря солдаты под началом Дитриха фон Фалькенберга. Магдебург приготовился к обороне.

В Кленхейме надеялись, что по весне в здешние земли явится Густав Адольф со всей своей армией и прогонит имперские отряды прочь.

– Уж если никому из германских государей не хватает пороху, чтобы вышвырнуть отсюда имперцев, так пусть это сделают шведы, – говорил по этому поводу Фридрих Эшер, потягивая пиво из кружки. – Тогда и порядок будет на нашей земле, и торговля наладится.

– Думаешь, шведы лучше католиков? – возражал ему Август Ленц. – По мне, так что одни, что другие.

– У шведского короля в армии – дисциплина! – многозначительно говорил Филипп Брейтен. – Если где берут фураж или другие припасы, всегда платят честную цену, и никакого тебе грабежа.