В то же время он был очень придирчив к воплощению зла, к злодеям. Тот ли у них цвет галстука, тот ли покрой пиджака, которые нужны, чтобы как можно лучше подчеркнуть и выразить их злодейскую суть? Не улыбаются ли они так, что внушают доверие? Не слишком ли приличны черты их лиц? Такие кадры он приказывал вырезать на монтажной машине. Большей частью он отказывался позволять им быть скучными и надоедливыми. Злодей должен быть интересным. В своей монтажной Маломар внимательно следил за каждым пером, выпадающим из хвоста воробья. Тот мир, который он создавал, должен жить по логике разума, и когда он заканчивал создавать этот особый мир, вы обычно были рады увидеть, что такой мир существует.

Маломар создал сотни таких миров. Они всегда жили в его мозгу, подобно, пожалуй, даже тем бесчисленным галактикам, созданным Богом, которые должны были существовать в Его мозгу. Искусство, которым владел Маломар, удивляло даже его самого. Но все изменялось, когда он выходил из затемненной монтажной и погружался в мир, созданный Богом, но который был совершенно бессмыслен.

Маломар перенес три инфаркта за последние несколько лет. От перегрузки в работе, говорил врач. Но Маломар всегда чувствовал, что Бог заглядывает в монтажную, присутствует там. Он, Маломар, последний из людей, у которых будут случаться инфаркты. Кто же будет следить за всеми этими мирами, которые нужно создавать? Он и о себе заботился также хорошо. Ел очень умеренно и регулярно. Занимался спортом. Пил мало. Регулярно занимался блудом, но не чрезмерно. Никогда не употреблял наркотики. Он был еще молод, красив, выглядел, как герой. И он старался вести себя хорошо, насколько это было возможно в том мире, за которым наблюдал Бог. В монтажной Маломара такой человек, как Маломар, никогда не умрет от инфаркта. Редактор будет вырезать кадры, постановщик требовать переделки сценария. Он будет командовать режиссерами и всеми актерами, чтобы спасти свое творение. Такому человеку не должно быть позволено погибнуть.

Но Маломар не мог вырезать свою боль в груди. И часто вечером, очень поздно ночью, в своем огромном доме, он глотал сердечные таблетки. А потом лежал в постели, застыв от страха. И уж когда ему становилось хуже нельзя, вызывал своего личного врача. Тот приходил и сидел с ним всю ночь, осматривал, успокаивал, брал его руку и держал, пока не кончался приступ и Маломару легчало. Врач никогда не отказывал ему, потому что Маломар писал сценарий, обеспечивая жизнь врачу. Маломар сделал его вхожим к прекрасным актрисам, так что тот мог делаться их врачом, а иногда и более, чем врачом. Когда Маломар прежде, в те дни, когда с ним еще не случился его первый инфаркт, мог позволить себе более интенсивную жизнь в любви, когда его огромный дом до позднего вечера, а то и ночи напролет заполняли его гости, кинозвезды и манекенщицы, врач был его сотрапезником, и они вместе проводили отбор лучших из лучших женщин, приготовившихся к этому вечеру.

Теперь же, один в постели, уже в полночь Маломар позвонил врачу. Доктор приехал, осмотрел его и заверил, что боли пройдут. Что это не опасно. Что ему нужно уснуть. Доктор принес ему воды, чтобы запить таблетки и успокоительные лекарства. И потом доктор послушал стетоскопом его сердце. Оно было цело и не разрывалось на части, как это чувствовалось Маломару. И через несколько часов, почувствовав себя лучше, Маломар сказал доктору, что тот может идти домой. И потом Маломар заснул.

Он видел сон. Как наяву. Он был на железнодорожной станции, вокруг были люди. Он покупал билет. Маленький, но плотный и сильный человек отталкивал его от кассы и требовал, чтобы ему дали билет. У маленького человека была огромная голова карлика и он пронзительно кричал на Маломара. Маломар стал его успокаивать и уступил ему место, позволив ему купить себе билет. Он сказал этому человеку:

— Послушайте, то что не правится вам, нравится мне.

И когда он это сказал, человек стал расти, становиться больше ростом, и его черты стали более правильными. И вдруг он превратился в героя одного из старых фильмов и сказал Маломару:

— Назовите мне ваше имя, и я сделаю для вас кое-что.

Он любил Маломара. Маломар это видел. Они были очень любезны друг к другу. И кассир обращался теперь к этому человеку с огромным уважением.

Маломар проснулся в полной темноте в своей огромной спальне. Его зрачки сузились, и прямо перед собой он увидел прямоугольник белого света, исходящего из открытой двери в ванную. В первое мгновение он подумал, что еще не закончена демонстрация кадров на экране в монтажной, а потом понял, что все это только сон. И тут его сердце стало выпрыгивать из груди, забилось нервно, прерывисто. Электрические импульсы в его мозгу стали путаться. Весь в поту он сел в постели. Сердце его пустилось бежать, как сумасшедшее, вышло на финишную прямую, задрожало от напряжения. Он упал на спину, глаза его закрылись, стал погасать свет на экране, экране его жизни. Последнее, что он услышал, был какой-то царапающий звук, похожий на звук целлулоида, трескающегося при ударе о сталь. И он умер.

Доран Радд, мой поверенный, позвонил мне и сообщил о смерти Маломара. Он сказал мне, что завтра состоится большая конференция, посвященная кино, в телецентре тройки. Мне нужно было срочно вылетать. Он встретит меня в аэропорту.

В аэропорту имени Кеннеди я позвонил Дженел, чтобы сообщить ей о своем приезде, но услышал лишь голос автоответчика с французским акцентом, поэтому я оставил ей сообщение.

Смерть Маломара ошеломила меня. У меня к нему возникло огромное уважение за те месяцы, что мы работали вместе. Он никогда не позволял себе никакой грубости, силовой наглости, и у него была огромная зоркость на предмет обнаружения подобных вещей в сценариях или отдельных игровых эпизодах в самом фильме. Он был моим наставником, показывая мне фильмы, объясняя, почему та или иная сцена плоха, или же на что нужно обратить внимание, наблюдая игру какого-либо актера, который может проявить талант, исполняя даже плохую роль. Мы много спорили. Он говорил мне о том, что мой литературный снобизм был лишь проявлением моей неправоты и служил мне для защиты этой неправоты и что я просто-напросто недостаточно тщательно проработал фильм. Он даже предлагал мне поучиться у него режиссуре и был готов выступать в роли моего учителя, но я отказывался. Он хотел знать, почему.

— Послушайте, — говорил я, — уже самим своим существованием, даже когда он никого не «трогает» и живет «тихо», человек создает фатальную предопределенность в этом мире. Это-то я и не терплю в жизни. А режиссер в кино — это наихудший на земле создатель фатальной предопределенности. Подумайте обо всех тех актерах и актрисах, которых вы превращаете в жалкие, несчастные создания, подавляя и уничтожая их. Посмотрите на всех этих людей, которым вам приходится отдавать приказания. Подумайте, вы тратите деньги, помыкаете судьбами. Я же пишу книги и никогда никого не трогаю. Я только помогаю людям жить. Они могут взять книгу или не брать ее, в любой момент отказаться от ее чтения.

— Вы правы, — сказал Маломар. — Вы никогда не будете режиссером. Но думаю, вы просто отгораживаетесь от жизни, от участия в ней. Никто не может быть столь пассивным.

И, конечно, он был прав. Я просто хотел иметь возможность контролировать более частный мир.

Я был очень опечален его смертью. Я испытывал своего рода привязанность к нему, хотя мы в действительности не очень хорошо знали друг друга. И потом, к тому же, я испытывал некоторую обеспокоенность тем, что же теперь будет с нашим фильмом.

Доран Радд встретил меня у самолета. Он сообщил, что Джефф Уэгон будет теперь постановщиком и что центр поглотил студию Маломара. Он сказал мне, что стоит ожидать больших неприятностей. По пути в студию он вкратце поведал мне обо всей операции с центром. О Моузесе Уортберге, о его жене Белле, о Джеффе Уэгоне. Для начала он сказал мне, что хотя созданный ими центр не является самой мощной студией в Голливуде, его владельцы, эта троица, часто назывались здесь как хищники, стервятники, а их центр студией трех стервятников. Что Уортберг был акулой, а вся троица — это шакалы. Я сказал ему, что символика в этом смысле здесь неприемлема, и что если Уортберг акула, то остальные тогда рыбки-лоцманы. Я шутил, но Доран даже не слушал меня. Он просто сказал: