Миссис Баскомб запротестовала:

— Что вы хотите сделать с моим мальчиком?

Дженел ответила своим приятным голосом:

— Все будет прекрасно. Я только хочу показать ему кое-что.

Войдя с ним в спальню, она закрыла за собой дверь на ключ. Затем твердой рукой повела Рори к постели, распустила ему пояс и раздела его. Затем взяла его руки и приложила к своим ногам, а его голову положила к себе на грудь. Через три минуты все было кончено, а затем мальчик, к удивлению Дженел, повел себя совсем не так, как она ожидала. Он стал одеваться, но забыл трусы, открыл снова дверь из спальни и побежал в гостиную. Его первый удар пришелся прямо на Дорана, а потом он стал наносить ему удары как попало и бил его до тех пор, пока отец не унял его.

Лежа рядом со мной без всего, Дженел улыбнулась мне:

— Доран ненавидит меня, хотя прошло шесть лет. Я стоила ему миллионов долларов.

Я улыбнулся.

— А что же было на процессе?

Дженел пожала плечами.

— Нам попался цивилизованный судья. Он поговорил со мной и мальчиком в своей конторе, а затем закрыл дело. Он предупредил родителей и Дорана, что на них нужно бы завести дело, но посоветовал каждому из них хранить обо всем молчание, закрыть рты на замок.

Я немного подумал.

— А что он сказал тебе?

Дженел снова улыбнулась.

— Он сказал мне, что если бы был на тридцать лет моложе, то все отдал бы, если бы я стала его девушкой.

Я вздохнул.

— Иисус, ты, получается, права, так ты все представляешь. Но теперь я хочу, чтобы ты ответила чистосердечно. Клянешься?

— Клянусь, — сказала она.

Я немного помолчал, глядя на нее, потом спросил:

— Тебе это понравилось, с мальчиком?

Дженел без колебаний ответила:

— Это было здорово.

— Хорошо, — сказал я. Я нахмурил брови от напряжения, и Дженел рассмеялась. Ей больше всего нравились эти моменты, когда я действительно старался представить себе, как она в действительности вела себя, так сказать, вычислить ее.

— Посмотрим, — сказал я. — У него были курчавые волосы и крупная фигура. Великолепная кожа, и еще без угрей. Длинные ресницы и целомудрие херувима. Поразительно. — Я еще подумал. — Скажи мне правду. Ты была возмущена, но в глубине души знала, что есть оправдание для того, что ты делаешь. Ты не могла поступить иначе, даже если это и было то, что ты действительно хотела сделать. Ведь мальчик с самого начала был расположен к тебе. И поэтому ты могла сделать это одним или другим путем. Ты спасла мальчика так. Прекрасно. Не правда ли?

— Нет, — сказала Дженел, улыбаясь своей милой улыбкой.

Я опять вздохнул и потом засмеялся.

— Ты такая обманщица. — Я был побит, и я знал это. Она совершила бескорыстный поступок, спасла мальчику полноту жизни в будущем. То, что ей пришлось поволноваться, являлось, собственно, наградой, которую всегда получает добродетель. В конце концов, все служат Господу — каждый своему.

И, боже мой, я стал любить ее еще больше.

У Маломара был тяжелый день и потом еще встреча с Моузесом Уортбергом и Джеффом Уэгоном. Он бился за фильм, его с Мерлином детище. Уортбергу и Уэгону сценарий не понравился сразу же, как только он показал им самый первый вариант фильма. И они стали постоянно повторять ему свое «ф». Они хотели превратить фильм в обычный дешевый боевик, дать в нем больше движения, загрубить характеры. Маломар твердо стоял на своем.

— Сценарий хорош, — говорил он. — И потом не забывайте, что это только первый вариант.

Уортберг сказал:

— Можешь не говорить этого нам, мы ведь знаем. Исходя из этого, мы и судим.

Маломар холодно заметил:

— Вы знаете, что я всегда высоко ценил ваши мнения и очень тщательно их обдумываю. Но все, что вы до сих пор говорили, удивляет меня. Ведь все это совершенно не имеет отношения к фильму, все это совсем не по адресу.

Уэгон примирительно заявил со своей очаровательной улыбкой на лице:

— Маломар, вы знаете, что мы верим в вас. Именно поэтому мы подписали контракт, как вы его подготовили. Черт возьми, фильм полностью в ваших руках. Но нам нужно подкреплять наше суждение рекламой. Мы позволили вам потратить на миллион долларов больше, чем предполагалось по нашему бюджету. Это, я полагаю, дает нам моральное право на высказывание своего мнения по окончательному оформлению этой картины, как она будет выглядеть.

Маломар сказал:

— Это был заниженный бюджет с самого начала. Мы все знали и знаем это и мы все согласились с ним.

Уортберг сказал:

— Вы знаете, что во всех наших контрактах предусмотрено, что если вы выходите за рамки бюджета, то начинаете терять ваши пункты в самом фильме. Вы хотите взять на себя этот риск?

— О, боже, — сказал Маломар. — Я не могу поверить в то, что если фильм принесет много денег, то вы, ребята, будете вспоминать это условие.

Уортберг хитро ухмыльнулся.

— Мы можем вспомнить, а можем не вспомнить об этом условии. Но вы можете подпасть под него, если будете настаивать на своем варианте фильма.

Маломар пожал плечами.

— Я беру на себя этот риск, — сказал он. — И если у вас, ребята, все, то я пошел в монтажную.

Когда он вышел из телерадиоцентра, чтобы его отвезли на киностудию, Маломар почувствовал себя совершенно обессиленным. Он подумал, не поехать ли ему домой и немного вздремнуть, но у него было слишком много работы. Он хотел поработать хотя бы еще часов пять. Он почувствовал, как легкое покалывание в груди начинается опять. «Эти мерзавцы все-таки доконают меня» — подумал он. И он вдруг понял, что с того времени, как с ним случился инфаркт, Уортберг и Уэгон стали меньше бояться его, стали больше с ним спорить, стали больше докучать ему своими напоминаниями о расходах. Может эти мерзавцы действительно пытаются убить его?

Он вздохнул. Ему ужасно надоело иметь дело с этими отвратительными типами, да и с этим Мерлином, который вечно раздражается проклятиями в адрес постановщиков и Голливуда, говорит, что все они ничего не понимают в искусстве. А он, Маломар, рискует своей жизнью ради спасения мерлиновского варианта картины. У него было большое желание вызвать Мерлина л выгнать его на арену с Уортбергом и Уэгоном, биться с ними, но он знал, что Мерлин сразу же убежит с арены и бросит заниматься фильмом. Мерлин не верил в их дело так, как верил он, Маломар, и у него не было его, Маломара, любви к кино и к тому, что оно может.

Ну да ладно, черт с ними, подумал Маломар. Он сделает картину по-своему и она будет хороша, и Мерлин будет счастлив, а когда фильм принесет деньги, то в студии будут очень довольны и, если попытаются отнять у него его долю из-за перерасхода бюджета, то он организует свою компанию где-нибудь в другом месте, чтобы ставить фильмы, как хочет.

Когда лимузин остановился, Маломар ощутил подъем настроения, который он ощущал всегда, — то приподнятое настроение артиста, который направляется на работу, зная, что создаст нечто прекрасное.

Он работал со своими режиссерами почти семь часов, и когда машина подвезла его к дому, была почти полночь. Он так устал, что сразу же лег спать. Он чуть ли не стонал от утомления. В груди у него опять начинались боли, потом перекинулись на спину, но через несколько минут начались снова, и он старался тихо лежать, пытаясь заснуть. Он был доволен. У него был удачный день, он хорошо поработал. Он отбил атаку этих мошенников и делал фильм кадр за кадром.

Маломар любил сидеть в монтажной со своими режиссерами и постановщиком. Он любил сидеть в темноте и решать, что должны и чего не должны эти крошечные мелькающие изображения крошечных кадров на пленке, и, как божество, он как бы вкладывал в них их души. Если они были «хорошими», он делал их прекрасными и физически, говоря режиссеру, как смонтировать неприкрашенный кадр так, чтобы нос был не слишком костлявым, а рот не слишком выразительным. Он мог сделать глаза героини прекрасными лучшим освещением в кадре, а ее жесты более грациозными и трогательными. Добро он не заставлял впадать в отчаяние и не обрекал на поражение. Он был милосерден к нему.