Хотя законы всегда были правы. Ибо все они имели какой-то смысл, какое-то основание. Имел смысл и Корабль, и те, кто населял его, и их образ жизни.
Впрочем, если на то пошло, может быть, ему и не придется никому передавать Письмо. Он сам может оказаться тем, кто должен его вскрыть, потому что на конверте написано:
«ВСКРЫТЬ В СЛУЧАЕ КРАЙНЕЙ НЕОБХОДИМОСТИ».
«А это, возможно, и есть крайняя необходимость, — сказал себе Джон Хофф. — И Грохот, нарушивший тишину, и стена, ставшая полом, и пол, ставший стеной».
Из других кают доносились голоса: испуганные крики, вопли ужаса, тонкий плач детей.
— Джон, — сказала Мери, — это был Грохот. Теперь скоро Конец.
— Не знаю, — ответил Джон. — Поживем — увидим. Мы ведь не знаем, что такое Конец.
— Говорят… — начала Мери, и Джон подумал, что так было всегда.
Говорят, говорят, говорят…
Все только говорилось: никто ничего не читал, не писал…
И он снова услышал слова, давным-давно сказанные отцом:
— Мозг и память ненадежны; память может перепутать или забыть. Но написанное слово вечно и неизменно. Оно не забывает и не меняет своего значения. На него можно положиться.
— Говорят, — продолжала Мери, — что Конец наступит вскоре после Грохота. Звезды перестанут кружиться и остановятся в черном небе, и это будет верный признак того, что Конец близок[26].
«Конец чего? — подумал Джон. — Нас? Или Корабля? Или самих звезд? А может быть, Конец всего — и Корабля, и звезд, и великой тьмы, в которой кружат звезды?»
Он содрогнулся, когда представил себе Конец Корабля или людей, — не столько из-за них самих, сколько из-за того, что тогда придет конец и замечательному, так хорошо придуманному, такому размеренному порядку, в котором они жили. Просто удивительно: ведь людям всегда всего хватало, и никогда не было ничего лишнего.
Ни воды, ни воздуха, ни самих людей, потому что никто не мог иметь ребенка, прежде чем кто-нибудь не умрет и не освободит для него место.
В коридоре послышались торопливые шаги, возбужденные голоса, и кто-то забарабанил в дверь, крича:
— Джон! Джон! Звезды остановились!
— Я так и знала, — воскликнула Мери. — Я же говорила, Джон. Все так, как было предсказано.
Кто-то стучал в дверь.
И дверь была там, где она должна была быть, там, где ей полагалось быть, чтобы через нее можно было выйти прямо в коридор, вместо того чтобы подниматься по лестнице, теперь бесцельно висящей на стене, которая раньше была полом.
«Почему я не подумал об этом раньше? — спросил он себя. — Почему я не видел, что это глупо: подниматься к двери, которая открывается в потолке? А может быть, — подумал он, — так и должно было быть всегда? Может быть, то, что было до сих пор, было неправильно? Но, значит, и законы могли быть неправильными…»
— Иду, Джо, — сказал Джон.
Он шагнул к двери, открыл ее и увидел: то, что раньше было стеной коридора, стало полом; двери выходили туда прямо из кают, и взад и вперед по коридору бегали люди. И он подумал: теперь можно снять лестницы, раз они не нужны. Можно спустить их в конвертор, и у нас будет такой запас, какого еще никогда не было.
Джо схватил его за руку и сказал:
— Пойдем.
Они пошли в наблюдательную рубку. Звезды стояли на месте. Все было так, как предсказано. Звезды стояли неподвижно. Это пугало, потому что теперь было видно, что звезды — не просто кружащиеся огни, которые движутся на фоне гладкого черного занавеса. Теперь было видно, что они висят в пустоте; от этого захватывало дух и начинало сосать под ложечкой. Хотелось крепче схватиться за поручни, чтобы удержаться в равновесии на краю головокружительной бездны.
В этот день не было игр, не было прогулок, не было шумного веселья в зале для развлечений. Везде собирались кучки возбужденных, напуганных людей. Люди молились в церкви, где висела самая большая Священная Картина, изображавшая Дерево, и Цветы, и Реку, и Дом вдалеке, и Небо с Облаками, и Ветер, которого не было видно, но который чувствовался. Люди убирали и приводили в порядок на ночь каюты, вешали на место Священные Картины — самое дорогое достояние каждой семьи, снимали лестницы.
Мери Хофф вытащила Священную Картину из кучи обломков на полу, Джон, стоя на стуле, прилаживал ее к стене, которая раньше была полом, и размышлял, как это получилось, что каждая Священная Картина немного отличается от других. Это впервые пришло ему в голову.
На Священной Картине Хоффов тоже было Дерево, и еще были Овцы под Деревом, и Изгородь, и Ручей, а в углу — несколько крохотных Цветов. Ну и, конечно, Трава, уходившая вдаль до самого Неба.
Когда Джон повесил Картину, а Мери ушла в соседнюю каюту посудачить с другими перепуганными женщинами, он пошел по коридору, стараясь, чтобы его походка казалась беззаботной, чтобы никто не заметил, что он спешит.
А он спешил: неожиданная для него самого необычная торопливость, как сильная рука, толкала его вперед.
Он старательно притворялся, будто ничего не делает, просто убивает время. И это было легко, потому что он только это и делал всю жизнь и никто ничего другого не делал. За исключением тех — счастливцев или неудачников, — у кого была работа, переданная по наследству: уход за скотом, за птицей или за гидропонными оранжереями.
«Но большинство из них, — думал Джон, медленно шагая вперед, — всю жизнь только и делало, что искусно убивало время. Как он с Джо — их бесконечные шахматы с аккуратной записью каждого хода и каждой партии. Многие часы они проводили, анализируя свою игру по этим записям, тщательно комментируя каждый решающий ход. А почему бы и нет? — спросил он себя. — Почему не записывать и не комментировать партии? Что еще делать? Что еще?»
В коридоре уже никого не было и стало темнее, потому что здесь только кое-где горели лампочки. В течение многих лет лампочки из коридоров переставляли в каюты, и теперь их здесь почти не осталось.
Он прошел к наблюдательной рубке, нырнул в нее и притаился, внимательно оглядывая коридор. Он ждал — а вдруг кто-нибудь будет следить за ним, — хотя и знал, что никого не будет; но все-таки вдруг кто-то появится, — рисковать он не мог.
Однако позади никого не было, и он пошел дальше, к сломанному эскалатору, который вел на центральные этажи. И здесь тоже кое-что изменилось. Раньше, поднимаясь с этажа на этаж, он все время терял вес, двигаться становилось все легче, он скорее плыл, чем шел к центру Корабля. На этот раз потери веса не было, плыть не удавалось. Он тащился, преодолевая один неподвижный эскалатор за другим, пока не миновал все шестнадцать этажей.
Теперь он шел в темноте, потому что здесь все лампочки были вывернуты или перегорели за эти долгие годы. Он поднимался на ощупь, держась за перила. Наконец он добрался до нужного этажа. Это была аптека; у одной из стен стоял шкаф для медикаментов. Он отыскал нужный ящик, открыл его, сунул туда руку и вытащил три вещи, которые, как он знал, были там: Письмо, Книгу и лампочку. Он провел рукой по стене, вставил в патрон лампочку: в крохотной комнате зажегся свет и осветил пыль, покрывавшую пол, умывальник с тазом и пустые шкафы с открытыми дверцами.
Он повернул Письмо к свету и прочел слова, напечатанные на конверте прописными буквами:
«ВСКРЫТЬ В СЛУЧАЕ КРАЙНЕЙ НЕОБХОДИМОСТИ».
Некоторое время он стоял в раздумье. «Раздался Грохот, звезды остановились. Да, это и есть тот случай, — подумал он, — случай крайней необходимости. Ведь было предсказано: когда раздастся Грохот и звезды остановятся, значит, близок Конец. А когда близок Конец, это и есть крайний случай».
Он держал Письмо в руке, он колебался. Если он вскроет его, все будет кончено. Больше не будет передаваться от отца к сыну ни Письмо, ни Чтение. Вот она — минута, ради которой Письмо прошло через руки многих поколений.
Он медленно перевернул Письмо и провел ногтем по запечатанному краю. Высохший воск треснул, и конверт открылся.
