Этот ловкий маневр входил, конечно, в общий план, выработанный сообща двумя героями этой эпической драмы. Прямо они не обвиняли друг друга, а только весьма мудро и хитро высказывали порознь подозрения друг на друга и даже, как уже известно, на Мальцева — жертву их мошеннического финансового гения.

— Скажите, — обратился я к Галумову, — на каком же основании Мальцев обратился к вам через Евреинова с просьбой дать ему расписку в получении вами трехсот семидесяти тысяч? Ведь если бы Мальцев этих денег не уплачивал, он не мог бы требовать и расписки.

— Опять-таки на это может ответить Евреинов. Я вам говорил, что эти деньги могли остаться у него…

— Вы лжете! — вырвалось у меня, разозленного наглой, нахальной ложью плута-дельца. — Вы сами на первом допросе не отрицали того, что когда Евреинов потребовал от имени Мальцева у вас расписку, вы отказались выдать ее только на том основании, что, дескать, удобнее было бы предъявить расписку, составленную в третьем лице. Так какую же расписку «в третьем лице» вы согласны были выдать, если вы не получили в действительности этих трехсот семидесяти тысяч рублей?

— Право, не помню… Может быть, шла речь о расписке в получении мною сорока тысяч.

Что Евреинов «урвал» от этой суммы известный клочок, было очевидно. Я немедленно распорядился о наведении справок по всем банкам, банковским конторам и иным кредитным учреждениям, не были ли внесены Евреиновым какие-либо суммы 21 или 22 марта на хранение. Эта мера привела к блестящему результату. Из Волжско-Камского банка я получил уведомление, что, действительно, 21 марта на текущий счет Евреинова было внесено 50 тысяч рублей.

Теперь дело становилось совершенно ясным. Получив по чеку Мальцева из Государственного банка 370 тысяч рублей, Евреинов вручил эти деньги Галумову, а тот, в свою очередь, в знак благодарности преподнес доблестному капитану 50 тысяч, которые тот и поспешил положить в Волжско-Камский банк.

Следствие по этому делу подходило к концу. Теперь я решил заняться восстановлением полнейшего алиби Мальцева, явившегося жертвой петербургских дельцов.

Мне нужно было вытащить доброе и честное имя его из той грязи, куда Галумов с Евреиновым упорно желали его втоптать. На нем ведь тяготело позорное подозрение, что он принимает участие в самом дележе комиссионных денег, что он присвоил себе комиссионные по той ссуде, которую исхлопотал для Товарищества.

Это не составляло особого труда. Показания Евреинова о том, что Мальцев из этих 370 тысяч рублей уплатил долг своей матери в 60 тысяч рублей оказалось вздорной, лживой басней. Во-первых, даже сама цифра этого долга была искажена. Кредитор госпожи Мальцевой, жены генерал-майора, действительный статский советник Губонин заявил, что она должна была ему всего 9 тысяч 800 рублей. Этот долг был ему уплачен не Мальцевым, а Товариществом, и эта сумма оказалась записанной в отчете Товарищества, так что источник ее позаимствования был вполне безупречен и не мог, следовательно, заключаться в деньгах, тайно полученных будто бы самим Мальцевым.

Во-вторых, так как Мальцев является главным пайщиком дела, наиболее близко заинтересованным лицом, то наивно даже предполагать, чтобы он пожелал тайно похищать суммы Товарищества. Ведь это равносильно тому, что он стал бы похищать свои собственные деньги.

Следствие было закончено. Если ему не удалось с достаточной полнотой осветить все малейшие подробности этого дела, то только потому, что Галумов и Евреинов не пожелали дать ни одного чистосердечного показания. Они дошли до такого нахальства, что подали прошение о направлении дела к судебному разбирательству.

Но это, конечно, была пустая бравада. Они отлично знали, что их поступки не заключают в себе признаков такого деяния, которое бы предусматривалось Уложением о наказании под страхом взыскания. Следовательно, и возбуждение дела в судебном порядке не может иметь места.

Сделка состоялась между частными лицами, и без жалобы потерпевшего не может быть возбуждено даже гражданское дело. И что им за дело до суда общественной совести! Эти люди, с головой ушедшие в гениальные планы одурачивания и обирания наивных клиентов, не считаются с законами нравственности, этики, порядочности. Эта новая порода дельцов — та же стая хищных, прожорливых акул. Они пожирают все, что попадается им навстречу. «На наш век дураков хватит» — таков девиз этих «полезных общественных деятелей»…

Как и всегда, ровно в четыре часа дня паспортист здания Морского корпуса титулярный советник Шнейферов явился обедать в свою квартиру, находящуюся в здании корпуса.

Проработав с утра в канцелярии, почтенный титулярный советник чувствовал изрядный голод и не без удовольствия мечтал о вкусном обеде, который его прислуга Настя, конечно, уже приготовила.

Пройдя кухню (квартира его редко была на запоре по обычаю всех «казенных» квартир), Шнейферов вошел в первую комнату. Вошел — и в ту же секунду квартиру огласил страшный крик:

— Убили! Зарезали!

С лицом, перекосившимся от страха, титулярный советник опрометью бросился вон из квартиры, продолжая кричать одно и тоже:

— Убили! Зарезали!

Этот крик услышали соседи. Со всех сторон раздалось хлопанье дверей, стали появляться испуганные, недоумевающие лица.

— Кого убили? Кого зарезали? — понеслось отовсюду.

Но Шнейферову было не до того, чтобы отвечать на расспросы. Он несся, что было силы, по двору к канцелярии и, вбежав туда и столкнувшись нос к носу со смотрителем здания, заговорил прерывистым от волнения и бега голосом:

— Ради Бога… скорей сообщите в полицию… У меня в квартире несчастье…

— Что такое? Какое несчастье?

— Сейчас вхожу… и вижу… в комнате на полу лежит в огромной луже крови прислуга моя Настасья Сергеева. В горле нож… Ужас какой…

Эта роковая весть как гром поразила всех служащих Морского корпуса. Началась та обычная суетливая паника, какая всегда возникает при известии о кровавых драмах. Не растерялся только один смотритель здания. Он бросился к телефону.

Это было 7 сентября 1887 года.

— Ваше превосходительство, кровавое происшествие! — вошел в мой кабинет с такими словами дежурный чиновник сыскной полиции.

— Где? Какое?

— Сейчас по телефону сообщили из Морского корпуса, что в квартире паспортиста Шнейферова найдена зарезанной его прислуга.

— Сию минуту дайте знать прокурору и следователю! Позовите ко мне Виноградова.

Через несколько минут явился мой энергичный помощник Виноградов.

— Вы слышали? Новое убийство… Эта неделя, однако, чревата кровавыми происшествиями, она обогатит уголовную хронику. Едемте туда, Виноградов. Мне хочется лично посмотреть, в чем дело.

Когда мы прихали в Морской корпус, судебных властей еще не было.

— Что у вас тут случилось? — спросил я, следуя к квартире Шнейферова.

— Зверское убийство… Загадочное.

— Ого! Загадочное? Посмотрим, посмотрим.

У дверей квартиры паспортиста уже стоял городовой и виднелась кучка любопытных.

Мы вошли в кухню. В ней было все чисто прибрано, в полнейшем порядке. На плите стояли кастрюли, видимо с готовившимся кушаньем. В следующей за кухней комнате, убранной небогато, но с претензиями на комфорт невысокой марки, на полу лежала молодая миловидная женщина. Голова ее была запрокинута назад, шея представляла собой как бы широкую алую ленту, посредине которой был воткнут большой кухонный нож. Кровь, которая и теперь продолжала еще сочиться из огромной зиявшей раны, образовала широкую, большую лужу. Труп несчастной жертвы буквально плавал в ней. Как ни был я привычен к тяжким зрелищам подобного рода, однако вид этой зарезанной, нож, торчащий в ее горле, вызвал в спине леденящий холод ужаса. Я отвернулся.

Как раз в эту минуту входили прокурор, следователь и военно-полицейский врач.

— Кто-кто, а уж вы, ваше превосходительство, всегда первый на месте преступления, — произнес, здороваясь, жизнерадостный прокурор Р.