Досье канцелярской крысы — пресловутые три кило — не так просто было отыскать; в комнате, которая служит ему кабинетом, жуткий беспорядок, такие, как он, получают книги тоннами — еще бы, ведь он занимается всем на свете. Я думал, что досье будет красоваться где-нибудь на виду, но ошибся. Тем не менее слова, написанные на папке, где я его в конце концов обнаружил, хорошо передают умонастроение этого голубчика — «годы борьбы». Ну да, тогда был красный период, потом наступил голубой, потом серый, а теперь вообще противный серо-буро-малиновый, период показухи и компромиссов, неудавшейся карьеры и потерпевшего крах оппортунизма. Мне попалось еще и скромно сложенное письмо — отказ издательства печатать одну из многочисленных рукописей, где он дает волю тщеславию и пытается выдать юношеские похождения за борьбу и акты сопротивления. Я почти обрадовался тому, что его рукопись отказались издавать, но одновременно пришел в ярость уже от первых страниц дела: можно подумать, он заплатил Администрации, чтобы та вознесла его на вершину славы. Неужели спецслужбы могли поверить во все эти глупости и преувеличения, ничего не проверив, не сопоставив с другими источниками, — ведь в результате образ эпохи, цели и обстоятельства борьбы оказались полностью искаженными. Что бы это ни было — некомпетентность или наивность, — начинаешь бояться за нашу безопасность и будущее. Ладно, пусть самозванцев вовремя не вывели на чистую воду. Им нужен был знаток — и они его получили.

Моя безупречная точность, прекрасно документированные отчеты, исправления, выявившие допущенные ошибки и нарушения, не говоря уже о моем личном участии в событиях, определивших ход истории в семидесятых и восьмидесятых годах, — так вот, он оценил мои достоинства и в другое время считал бы большой и, по правде говоря, неожиданной удачей возможность заполучить такого первоклассного специалиста, тем более что я проявил несомненное желание сотрудничать и установить подлинные факты. Но сами факты больше не представляют интереса, та эпоха прошла, холодная война, страх перед красными, желтыми, зелеными, какой смысл к этому возвращаться, сейчас актуальны совсем другие проблемы, а по ним я далеко не лучший специалист, несмотря на мои бесспорные достижения в области информатики. И как-никак ваше политическое прошлое никуда не делось, — я чуть не расхохотался, сказать такое мне, причем серьезно, без всякой иронии, — ваши экстремистские идеи и выступления, ваш пыл — все это едва ли совместимо с хладнокровием, необходимым для нашей миссии. Нет, взять меня в штат и платить жалованье не представляется ему возможным. Максимум, что он может мне предложить, это работать на общественных началах, и, конечно, я смогу пользоваться столовой Федерального дворца, не исключено, что мне предоставят и комнату, не бог весть какую, с душем и туалетом на этаже, но в наши дни, если ты сыт и у тебя есть крыша над головой, это уже немало. И поскольку, как он понял, в Берне мне нравится… Только у него есть вопрос. Он перечитал мое признание и дела, относительно которых я дал необходимые пояснения, все в плане пересмотра деятельности моих бывших соратников, чье значение было неумеренно преувеличено, хотя на самом деле речь шла о борцах, так сказать, второго ряда, не способных выработать ни оригинальной политической идеи, ни стратегии (тут он повторил мои собственные слова), но его вопрос ко мне носит личный характер. И этот вопрос его буквально преследует. Он не может понять, почему я решил бросить свое прежнее место, открывающее перспективы быстрого обогащения и куда более привлекательное, чем его, ради этой работы секретаря суда Истории, работы, которая мне ничего не принесет и которая, в сущности, не так уж важна. Если подумать, то и срочности в ней никакой нет. Я посмотрел ему прямо в глаза и, немного помолчав, ответил, что, если у человека нет детей, он может оставить будущему лишь следы своей собственной жизни, а они превосходят по значению любые материальные блага.

Я получил особое удовольствие, когда начальник архива косвенно признал, что в прошлом они действительно могли считать меня опасным. И ничего не забыли. Теперь я убежден: на меня и правда существует дело, взрывное, огромное, и его содержание подпадает под категорию государственной тайны или чего-то аналогичного. Пойду отпраздную это на террасе кафе в центре города. Там подают пиво в больших кружках с толстыми стенками, один вид которых вызывает приятное успокоение.

Последний автобус проходит в полночь, а пешком — минимум полчаса. Комната очень неплохая, из нее открывается красивый вид на парк и старинные особняки, но неудобно, что далеко от центра и вечером все магазины закрыты. Пожалуй, мне было лучше в жалкой женевской гостинице. По крайней мере, там я мог любоваться самолетами.

Девятьсот двадцать три тысячи четыреста сорок две карточки, последние датированы 1990 годом, таковы окончательные данные. Приводить все в порядок и проверять, если не знаешь этих людей, быстро надоедает. Никакого тебе реванша, никакой торжествующей истины. Одна скучная кропотливая работа. Вчера мне попалась карточка, оказавшаяся не на месте, — в свое время перепутали фамилию и псевдоним; речь шла об активном экологе из Люцерна, он обращался к медиатору и получил ответ, что никаких сведений о нем в картотеке не имеется. Сначала я почувствовал только досаду и решил оставить карточку на месте, чтобы больше никто не мог ее откопать; почему радость и облегчение, которых я так долго жду, должны достаться какому-то неизвестному бородачу в сандалиях, а может даже, одному из тех зануд, что мешают строить дороги и применять бетон. Но тут же я ощутил прилив надежды: не все потеряно, вот же доказательство, что открытия еще возможны, рано или поздно придет и мой час. Впрочем, нет. Вот уже несколько недель как я себя убедил: меня считали слишком важной и опасной фигурой, чтобы отправить в общую картотеку вместе с почти миллионом заурядных личностей. Мои карточка и дело находятся где-то в другом, особом, месте, я попал в элиту «внутренних врагов»; а может, все сведения обо мне старательно уничтожены, потому что содержали уж очень много имен осведомителей, открывали слишком много тайн. В свое время я знал то, что сейчас власти желают забыть; разумеется, они не рискнут оставлять письменные следы. Меня хотят обезопасить. Потому и взяли на работу как добровольного сотрудника. Чтобы меня уничтожить. Оболванить. Шеф, впрочем, дал мне понять, что скоро меня могут зачислить в штат и положить весьма приличное жалованье. Я хорошо себя зарекомендовал и сумел расположить к себе коллег. Жалкий чинуша в серых ботинках и поношенном пальто! Ему и в голову не приходит, что сейчас меня вдохновляет совсем другая слава, совсем другие задачи.

Такое письмо — и на административном бланке; получается весьма остроумно и, конечно, произведет сильное впечатление. Им будет не очень-то приятно обнародовать подобный документ, свидетельствующий о том, что удар готовился в недрах их собственных спецслужб. Тут-то они и заговорят о «внутреннем враге». Немедленно приобретет актуальность «список Б», тот, в котором числятся «хулиганы». Да уж, враг такой глубоко внутренний, что дальше некуда, и очень решительный. Час расплаты настал.

В первоначальном порыве и под влиянием недавно прочитанного (у меня вновь, как когда-то, пробудился интерес к античным легендам) я хотел упомянуть Герострата, готового на все, чтобы остаться в людской памяти, сохранить свое имя в Истории, и потому решившегося сжечь одно из семи чудес света, храм Артемиды. Но я побоялся, что высшие инстанции возьмут пример с жителей Эфеса и под страхом смерти или изгнания запретят упоминать меня.

Мне хорошо известны самые уязвимые места экономики, транспорта, исторического и культурного наследия страны. Я сумею нанести по ним удар или уничтожить их — таким образом, каким захочу, в той степени, в какой захочу, тогда, когда сочту нужным. Я — хозяин положения. А им каждый раз буду предоставлять подробный отчет об операциях, чтобы они снова не продемонстрировали дурной вкус, приписав инициативу и ответственность, то есть авторство, кому-нибудь другому, как это уже случалось. На сей раз ошибиться будет невозможно. Они узнают имя пиротехника. И получат доказательства.