— Дай мне двести рупий, иначе все открою.

— Почему это я должен давать тебе двешти рупий? — возмутился Годадхор. — Ты ражве не учаштвовал в этом деле? Мы ришкуем одинаково!

— Чего мне бояться? Я, что ли, брал эти деньги? — возразил Ромеш.

— Что такое, Ромеш-бабу? — изумился Годадхор. — Как же ты можешь говорить, что не брал денег?

— А кто видел, что я брал?

— Я!

— Ты обвиняемый. Твоим словам не поверят.

Годадхор почувствовал, что тонет. Опасность страшная. Где же выход? За все это время они присвоили шестьсот рупий. Половину из них взял Ромеш-бабу. И из оставшейся половины требует еще двести рупий! После настойчивых упрашиваний Годадхора Ромеш уступил сто рупий.

Годадхор отправился домой за деньгами. Уходя, он сказал:

— Обяжательно жайди к нам, когда штемнеет.

Несмотря на то что Ромешу удалось выговорить себе деньги, вид у него был озабоченный.

— Время будет — приду. Мы — полицейские! У нас дела хватает, — сказал он, наконец.

Из дома Годадхор каждый час посылал за Ромешом. Но Ромеш пришел только вечером. Чтобы задобрить Ромеша, Годадхор принес из лавки виноторговца Рамдхона бутылку рома. Он просил бренди, но в лавчонке Рамдхона не бывало заграничных товаров; пришлось взять ром.

— Шадишь, шадишь, Ромеш-бабу! — пригласил Годадхор. — Откроем бутылочку!

Ромеш сел, но сказал:

— Мне сегодня что-то нездоровится; и потом у меня много дела. Если я выпью, ни за что не смогу приняться. Ну, говори о деле, зачем напрасно сидеть?

Обвив руки Ромеша своим брахманским шнуром, Годадхор умоляюще проговорил:

— Ромеш-бабу, выжволи меня иж беды! Я уже не могу дать тебе што рупий. Ешли бы у меня были деньги, вше бы отдал, что бы ты ни потребовал, но у меня нет ни пайшы!

И с этими словами уважаемой господин Годадхорчондро Чокроборти отпустил руки Ромеша, упал перед ним на колени, и слезы, словно ливень в месяц срабон[51], хлынули из его глаз.

Однако плач Годадхора ничуть не растрогал сердце Ромеша.

— Это еще что, Годадхор-бабу? Если так будет продолжаться, я сейчас же прекращаю все переговоры; а теперь садись, помолчи немного, а потом будем говорить о деле. Мы — полицейские, мало ли парней у нас в ногах валялось!

Годадхор крепко держал его за нош, и Ромеш никак не мог высвободиться. Некоторое время Годадхор молча лил слезы, потом заговорил:

— Ромеш-бабу, неужели в тебе нет ни капли милошердия? Мое богатштво, чешть, жизнь — вше в твоих руках! Ешли ты меня не жащитишь, я погиб!

Ромеш передразнил Годадхора:

— Твое богатство, честь, жизнь — все в твоих руках, и если ты себя не спасешь, как же я могу тебя спасти?

— Не руби мне головы, Ромеш-бабу! — молил Годадхор.

Ромеш молчал. Годадхор решил, что он сжалился над ним, и, отпустив его ноги, спросил:

— Ну, что шкажешь, Ромеш?

— Сто рупий наличными деньгами, — спокойно ответил Ромеш.

— Ох, ты же меня беж ножа режешь! — воскликнул Годадхор.

— При чем тут я? Кто обижен, тот пусть и режет! Годадхор увидел, что Ромеш непреклонен. Тогда, попросив его подождать, он вышел из комнаты.

А Ромеш тем временем рассуждал сам с собой: «Деньги ребенка присвоил. Голубя увидел, а западни не заметил. А теперь что вышло? Ничего, в тюрьму попадет, узнает, как счастье добывать! Узнает, как на чужие деньги господина из себя разыгрывать. Забудет скоро, как волосы на пробор расчесывать и дхоти на городской манер носить».

Примерно через полчаса Годадхор вернулся унылый. Ромеш по-прежнему сидел на том же самом месте.

— Ну, что нового? — встретил он Годадхора.

— Что может быть нового, брат?! Я уже тебе шкажал, что у меня нет и одной пайшы! А от диди, думаешь, легко деньги получить? — ответил Годадхор.

Ромеш не дал ему докончить.

— Ты дело говори! Увертки брось, мне некогда! Мы — полицейские, нам каждая минута дорога! Отвечай мне скорее, да я пойду, — проговорил он. — Нам нельзя тратить время на посторонние дела.

Ромеш, как видите, прекрасно разбирался в дхармашастре[52].

— Брат, — произнес Годадхор, — уж прошил, молил, ну шештра и уштупила; шначала ничего не хотела давать, а потом дала пятьдешят рупий. После этого я у матери выпрошил. Доштал вшего што одну рупию; тебе што, и еще на роум одну рупию. (Так Годадхор обычно называл ром.)

— Тогда неси деньги! — приказал Ромеш.

— Шегодня?

— Сейчас же!

— Шейчаш никак нельжя.

— Ну, нельзя, так ничего не поделаешь! А тебе скажу, брат, это не так уж плохо. Твои слова как свидетеля не зачтутся. А я весь дрожу с тех пор, как услышал про это письмо. Как знать, куда может завести это преступление. Мне и раньше хотелось все раскрыть, ведь тогда я был бы в безопасности! Я бы уже давно рассказал обо всем, если б меньше тебя любил. Будь это кто другой, я бы ни минуты не молчал. Тебя я жалею, вот и молчу. Попадись другой в этом деле, уж он бы от меня менее чем за пятьсот рупий не отделался! А ты мне все равно что родной, поэтому я и согласился на сто рупий. Получу деньги наличными, тогда, сам понимаешь, одно дело. Как говорят, сытый желудок кнута не боится. Ну, а если не получу, на себя пеняй! Плохо будет! — пригрозил Ромеш.

Годадхорчондро был окончательно сражен этими словами. И снова пошел к сестре. Через какой-нибудь час он вернулся и отсчитал Ромешу сто рупий. Получив деньги, Ромеш отправился в участок.

Месяц бхадро[53]. В августовских сумерках слышен неумолкаемый шум дождя — он льет уже целую неделю. На дорогах непролазная грязь. Вода стоит в глубоких колеях, оставленных в этом месиве колесами повозок. Ступи туда неосторожно, и тебя обдаст грязной водой, как из пожарного насоса. Пропала тогда вся твоя одежда! Кое-где у дороги высятся деревья; сухие листья, осыпаясь с них, падают в воду. Запах гниения носится в воздухе. Над каждым деревенским домом вьется дымок. Хозяева засветло стараются закончить все свои дела вне дома, запирают двери и зажигают лампы. Сверчки, москиты и другие насекомые весело носятся во влажном воздухе. Радостно кричат лягушки; оглушает ухо пронзительный звон цикад. В это время на улице не увидишь ни коровы, ни козы, ни овцы. Надолго замерла жизнь в деревне.

В такой вечер по дороге, ведущей в Кришноногор, шли два человека. У обоих в левой руке по маленькому чемодану, в правой — по зонтику; на обоих надеты куртки, на головах тюрбанами повязаны чадоры. Шли они босиком. Тот, кто шел впереди, не казался усталым, но шедший за ним передвигался с большим трудом. Уже стемнело, когда путники подошли к деревне. До сих пор они не разговаривали друг с другом, но теперь тот, кто шел позади, обратился к своему товарищу:

— Дадатхакур, не стоит сегодня идти дальше! Давайте остановимся в этой деревне!

Это было сказано таким робким голосом, что если бы здесь присутствовал еще кто-нибудь третий, он подумал бы, что путник чего-то боится. Читатели, конечно, поняли, что произнес эти слова Нилкомол, а обращался он к Бидхубхушону.

Не получив ответа, Нилкомол снова стал умолять:

— Дадатхакур, не стоит идти ночью по дороге во время Пуджи. Давай зайдем в чей-нибудь дом, переждем глухую ночь, а потом пойдем дальше!

Бидхубхушон улыбнулся:

— Почему, Нилкомол, ты теперь так боишься? Прежде ведь ты не боялся воров?

— Раньше у меня ничего не было, а теперь кое-что есть, — ответил Нилкомол. — И ведь я ничего особенного не сказал, — отдохнем, и только.

— За этой деревней будет пруд, — промолвил Бидхубхушон, — а пройдем мимо пруда — и можем считать, что уже дома. Потерпи еще немножко. Тебе здесь бояться нечего. Кто осмелится напасть на путника вблизи Кришноногора?

— Тогда идем. Но все-таки лучше послушаться моего совета и остаться здесь.