— Кто вам сказал, что мы бунтовщики? — робко спросили они. — Мы учимся в колледже.

— Знаю я вас, вы учитесь и бунтуете. Нет у меня для вас места!

Брахман, который все время посматривал на хозяйку, подумал, что гнев лавочника направлен только на него, поэтому юноша не смел поднять глаз, а хозяин решил, что тот не обращает внимания на его слова, и так как они не уходили, хозяин схватил юношу за руку и показал на дверь:

— Я вам обоим по-хорошему говорю: уходите, пока целы, а не то… и он мотнул головой в сторону угла, где стояла толстая бамбуковая палка, — придется вам кое-чего отведать у меня. — Брахманы посмотрели на лавочника, на палку и, не говоря больше ни слова, оставили дом.

А хозяин, как только они ушли, оглянулся кругом и принялся ругать жену:

— А ты чего так суетилась? Словно родню встречала! Братья они тебе, что ли, что ты ради них все дела забыла? Прислуживала им, ну точно они святые какие-нибудь, а порядочных людей на улицу выставила!

Жена молчала. Ей тоже не понравилось, что муж при этих словах опять посмотрел весьма выразительно на бамбуковую палку.

Наконец лавочник утих и закурил свою трубку. Бидхубхушон, не говоря больше ни слова, принялся готовить ужин, а Нилкомол затянул свою неизменную песенку. После ухода брахманов и для него нашлось местечко в доме. Потом Бидху и Нилкомол поужинали и легли спать. Нилкомол сразу же захрапел, а Бидху все ворочался и не мог сомкнуть глаз. Уснуть мешали неотвязные мысли о покинутом родном доме. Да и новизна места не располагала ко сну. Ведь никогда до сих пор не уходил он так далеко от своей деревни.

Лавка стояла в стороне от других домов, окруженная огромными деревьями. Глубокая ночь, полное безмолвие повсюду. Даже шорох листьев в такой тишине отзывался громом в ушах Бидху. В углах заскреблись крысы, в воздухе заскользили летучие мыши. Бидху стало не по себе.

— Нилкомол, Нилкомол! — позвал он.

— Ты, наверно, хочешь из терпения меня вывести? — рассердился разбуженный Нилкомол.

— Слушай, Нилкомол! Покури немножко. Нехорошо так крепко спать в незнакомом месте, особенно в дороге.

— Почему же нехорошо? Ничего плохого я здесь не вижу. У меня красть нечего.

— Эх, не в том дело, Нилкомол! Я вот что хочу сказать: я тоже иду в чужие места и не знаю, что ждет меня. Тебе-то хорошо: у тебя такой талант, ты легко заработаешь деньги. А я ничего не знаю, ничего не умею. Вот если б ты поучил меня играть на скрипке, тогда бы я остался с тобой, а так — не знаю даже, идти ли мне дальше.

Стоило Нилкомолу услышать о скрипке или песнях, он сразу же преображался.

— Конечно, научу! Что тут говорить, — обрадовался он. — Хочешь, сейчас и начнем.

— Давай! Чем скорее, тем лучше. Показывай мне, с чего начинать нужно, — попросил Бидху.

Нилкомол взял скрипку, стал ее настраивать и сказал:

— Сперва послушай, как я буду играть и петь, — внимательно слушай, тогда быстро научишься.

И он опять заиграл и запел «Лотосоокого». А Бидху только того и надо было: теперь уж он совсем успокоился и под музыку без труда заснул.

В округе Бордхоман жил когда-то богатый человек по имени Бипродас Чокроборти. От отца ему досталось наследство. Небольшое, правда, но в 1857 году он во время синайского восстания служил в комиссариате и здесь-то заложил основу своего благосостояния. Многие люди, разбогатев, становятся скупыми, но Бипродас не превратился в скрягу. Он любил тратить деньги. Значительная часть его средств уходила на религиозные обряды и празднества. Угождая богам и гостям, он денег не жалел. В доме его отмечали каждый праздник. Холи, Дурга-утшоб[34] и другие праздники справляли здесь торжественно и богато. Словом, Бипродас был религиозным человеком старой закалки, который наживал деньги, не задумываясь над тем, как они ему достаются. Никогда он не колебался, брать ему деньги или не брать, если представлялся такой случай. Брал где только мог; но, потратив их на жертвоприношения и другие благочестивые дела, считал, что потратил с пользой.

После смерти жены он оставил службу и стал жить на покое.

У него были дети — сын Хемчондро и дочь Шорнолота. Бипродас очень любил их. Прямо нужно сказать: не часто встретишь столь чадолюбивого отца. Он старался, чтобы дети не чувствовали отсутствия материнской заботы, и даже когда их кормили, всегда сидел рядом с ними. Как-то, было это еще при жизни его жены, он сказал своей матери:

— Знаешь, ма, я люблю Хема так же сильно, как ты меня. И прошу тебя: давай ему все, что только он захочет.

Праздник Пуджи[35] все стремятся встретить под родным кровом, и те, кто вынужден жить на чужой стороне, обычно к этому времени съезжаются домой. Хем тоже приехал на каникулы из Калькутты.

Однажды Бипродас, придя домой, спросил мать:

— А где же Шорна? Почему я не вижу ее?

Шорна, услышав свое имя, подбежала к отцу, протянув к нему руки:

— Я здесь, отец! Мы тут, рядом, — воскликнула она.

— Иди ко мне, моя красавица, подойди, моя Лакшми[36]. Да что ж это такое?! Почему у тебя лицо и руки в чернилах?

— Дада учил меня писать, он показывал мне, как пишутся буквы.

— Ты учишься писать? А зачем тебе уметь писать? — удивился Бипродас.

— А что в этом плохого? — спросил отца Хем. — Сейчас все девочки учатся. В Калькутте много школ, где учатся одни девочки.

— Ну хорошо, сынок! Поступай как знаешь, — согласился Бипродас. — Но ведь ты недолго пробудешь дома. Кто ж ее станет учить, когда ты уедешь в Калькутту?

— Шорна тогда сама сможет учиться. За три дня она научилась писать «ка» и «кха». К моему отъезду она уже сможет соединять буквы.

— В самом деле? — удивился Бипродас. — Моя Лакшми стала Сарасвати! Ну, детка, — обратился он к Шорне, сидящей у него на руках, — кем же ты хочешь быть, моей Лакшми или моей Сарасвати?

— Я буду и той и другой! — ответила Шорна.

Бипродас нежно смотрел на дочь, продолжая держать ее на руках; на глазах его показались слезы! Потом он поцеловал Шорну в лоб, опустил на пол и сказал:

— Ну, иди, умница, к даде, учись у него читать и писать.

Хем взял Шорну за руку и увел к себе в комнату. Там они снова засели за буквы.

Пуджа шла своим чередом. Три дня длились празднества. Но среди веселья и праздничного шума Билродас ни на минуту не забывал о Шорне и Хеме.

Как только окончилась Пуджа, Хем отправился в Калькутту, чтобы поспеть к началу занятий в школе.

Шорна действительно к этому времени уже научилась соединять буквы.

Уезжая, Хем сказал:

— Шорна, я сразу же пришлю тебе из Калькутты книгу, и если ты сумеешь написать мне письмо, то, когда я приеду домой в следующий раз в месяце чоутро[37], обязательно привезу украшения для твоей прически.

Шорна рассмеялась:

— Смотри, не забудь!

— Нет, не забуду! — повторил Хем.

Устроив раздел с Бидхубхушоном, Промода на несколько дней затихла. Но как уголь не сделаешь белым, так и не изменишь характер человека. Вскоре Промода по каждому пустяку начала придираться к Тхакрундиди и возводить на нее всяческую напраслину: и черная она, и неопрятная, и ворует к тому же — то масло, то соль. Вы думаете, она это в лицо Тхакрундиди говорила? Конечно, нет! Она же знала, что тогда Тхакрундиди побросает все горшки и плошки и уйдет. Промода говорила это соседям, те же немедленно передавали все Тхакрундиди.

В первый день та только хмурилась, на второй кинула несколько сердитых слов, а на третий объявила Промоде открытую войну. Да и почему бы ей смириться? Ведь она не зависит от Промоды, как Шорола! И вот на следующий день вечером разыгралась великая битва. Промода была не из тех, кто промолчит, да и Тхакрундиди привыкла не давать спуску. Надо сказать, что шансы на победу у обеих были равными, а в искусстве затевать ссору каждая имела немалый опыт. Долго они бранились, и наконец Тхакрундиди, потрясая перед самым лицом Промоды растопыренными пальцами обеих рук, закричала: