Стало также очевидным, что Коркес в качестве агента не годится для данной разработки, и опытный полковник распорядился найти для этого более подходящую кандидатуру.

Такой случай представился, когда выяснилось, что Лангерт иногда захаживает в кнайпу «Вулий».

«Вулий» на углу Академической[52] и Зиморовича[53] всегда был излюбленным местом городских артистов, музыкантов и прочих творческих личностей. Многие из тех, кто не покинул город, по-прежнему приходили сюда, чтобы хоть немного отвлечься от суровых будней военного времени и как прежде, в своем кругу за чашкой кофе, посмаковать свежие новости и слухи, вспомнить былую жизнь на сцене и вокруг нее.

Около девяти часов вечера, без проводов услужливого швейцара, последние посетители тихо, без былого шумного веселья, выходили на улицу, где вместо оживленной суеты их встречало молчаливо-гнетущее безлюдье предкомендантского часа.

Оперный певец городского театра Альфред Сташевский, рассеянно слушая вице-председателя театрального общества Стефана Дындры, разглядывал посетителей в зале.

– Дирижер Солтыс был великолепен, если не считать несколько растянутое allegretto, – доносилось с соседнего столика.

– А я вас уверяю, Варшавский филармонический оркестр имел лучшие моменты лишь в ноктюрнах Дебюсси, – спорили за другим.

«Война все изменила, – с грустью думал певец, – теперь здесь не услышишь выстрелы шампанского, исчезло кабаре, поэтические декламации и импровизированные сценки. Кто бы мог подумать, что вон тот небритый господин, вместо привычного элегантного костюма с бабочкой в сером потертом свитере, – не кто иной, как известный театральный меценат доктор Стефан Хажевский? А вон там пианист Ян Коханьский мило беседует со своим некогда злейшим врагом – театральным критиком Зигмунтом Венглевским, подвергавшим его унизительной критике в театральной прессе за исполнение прелюдий и фуг Макса Регера».

Да и он сам, Сташевский, сидит сейчас как ни в чем не бывало в одной компании с человеком, который в свое время публично обозвал его распутником и обвинил в злоупотреблении своей популярностью среди почитательниц его таланта. Правда, это было не так далеко от истины. Многие достойные дамы города и в самом деле, упоминая его имя, мечтательно возносили глаза к небу в немой мольбе о спасении его души. Сейчас певцу уже за сорок. Его молодость прошла во времена перемен на грани веков, когда провинциальный Львов переживал самый яркий и знаменательный период своей жизни, превращаясь в мощный культурно-экономический центр империи, обгоняя даже столицу бешеными темпами развития.

Прекрасный тенор певца вызывал восхищение львовской публики и завоевал немало поклонников в результате гастролей в Вене, Кракове и Варшаве.

Яркая, беззаботная жизнь Сташевского проходила на приемах в светских салонах и на пикниках в кругу многочисленных почитателей его таланта. Но ближе к войне интерес к театру, как и вообще к искусству, в городе стал резко падать. В преддверии мировой катастрофы всех больше волновали собственные судьбы.

Война окончательно выбила почву из-под ног артиста. Он запил, перебивался случайными заработками, выступая в далеко не престижных местах. Иногда захаживал сюда, в «Вулий», чтобы поворошить прошлое с такими же, как и он, неудачниками и в который раз пересказать им свои былые приключения на балах и карнавалах во дворцах Голуховских, Дзедушинских и Бадени.

Но сегодня Сташевский зашел сюда не случайно. Он внимательно осматривал каждого нового посетителя, словно кого-то поджидал.

– Как вам это нравится? – продолжал разглагольствовать о новых инициативах губернатора Бобринского вице-председатель театрального общества – лысый толстячок с короткими рыжими усиками. – Они решили оживить культурную жизнь города постановками русских спектаклей и для этого привлечь лучших российских антрепренеров Савина и Багрова. А что касается польского репертуара, то посчитали достаточным ограничиться несколькими так называемыми русско-польскими концертами, которые под общим знаменем славянства будет организовывать этот выскочка Залевский.

– Наш балетмейстер? – все так же полуотстраненно спросил Сташевский.

– Не-ет, это их Залевский, из Московской оперы, – с кислым видом пояснил Дындра.

– Это неслыханно! – воскликнул преподаватель музыкального института Адольф Легинский. – И это в городе, где большинство населения – поляки! Даже в конгрессувке[54] в Варшавском оперном театре не ставилась ни одна русская опера. На сцену не пускали даже Рубинштейна.

– Зато у нас на сцену бывшего Colleseum пускают с представлениями евреев, – иронически произнес Сташевский и плеснул себе в кофе немного коньяка из небольшого чайничка, который в эти суровые дни прохибиции[55] являлся знаком особого внимания хозяина заведения Езефа Фельцера к своим именитым клиентам. Степень этого расположения было трудно переоценить, учитывая, что за нарушение сухого закона хозяину угрожал штраф в тысячу рублей, а то и несколько месяцев тюрьмы.

– Что касается евреев, то тут надо отдать должное личной инициативе их режиссера Шиллинга, – заметил Дыдра. – Насколько я знаю, свое прошение губернатору насчет выступлений он обосновал как «последнюю возможность спасти от голода обремененных многочисленными семьями артистов еврейского театра».

– Я думаю, тут сыграло другое, – поспешил вставить Легинский, – большую часть выручки он обещал отдать в лазареты, а во время антрактов предоставлять сцену русским певцам и певицам.

– Господа, а вам известно, кто из наших направляется в Россию «оживлять там культурную жизнь»? – повернулся с иронической улыбкой к своей компании Сташевский и лишь после того, как нарочито медленно прикурил потухший окурок сигары, удовлетворил любопытство присутствующих: – В городской комендатуре готовят к отправке в отдаленные губернии России директора Черновицкого театра Кошрика и профессора Шиндру. И заслужили они это тем, что для поднятия духа сограждан организовали патриотический концерт в ознаменование неудачного наступления русских в Буковине.

Последняя новость вызвала у всех нервный смех.

– Кстати, кто читал статью в последнем номере газеты «Русское военное слово» в разделе «Театр и музыка»? – вспомнил Дындра.

Что касается Сташевского, то он эту газету не читал, но с ее главным редактором капитаном Наркевичем имел честь быть знакомым. Ведь именно его, Сташевского, среди всех выделил Наркевич на встрече новой администрации с представителями культуры в магистрате, пригласил в редакцию, а затем представил офицеру жандармского управления Сушкову. Именно после этого знакомства Сташевский, без особой душевной ломки, стал русским агентом с псевдонимом Солист. Выполнение несложных поручений, в основном информационного характера, поправило материальное положение певца и позволило отказаться от унизительных выступлений в ресторанах.

– Я читал, – сразу откликнулся Легинский, поправляя пенсне на крючковатом носу, – и считаю их убежденность в родстве наших культур вполне искренней. Я давно заметил, что польское искусство входит в моду в русском обществе. Посудите сами: Балакирев увлекся Шопеном, Репин ездил к Матейко, правда, застал его уже в гробу… А в Варшавской филармонии я был свидетелем успеха Сергея Рахманинова. Его фортепьянный d-moll был самым интересным в программе.

– Чепуха! Это все фрагменты, – махнул рукой Дындра. – Прошлым летом я был в Санкт-Петербурге и убедился, что в России поляки не очень популярны. Русские националисты нас открыто ненавидят, особенно нас, галицийских, которые, по их убеждению, угнетают русское население.

Более или менее прогрессивные политики и неослависты там полностью оттеснены и избегают наших тем. Вообще, наш польский вопрос затрагивают, только когда говорят об общем политическом положении, не имея в виду каких-либо изменений в будущем.