Тогда Цвибельфиш крепко взял толстяка за нос и стал усиленно скрести бритвой его пухлые щеки.

– Прошу прощения, – осторожно начал агент, – если информация пана верна, а это наверняка так, это может существенно повлиять на настроение наших упавших духом сограждан здесь, в тылу противника?

– Именно, – выдавил сквозь зажатый нос толстяк, – мы должны быть готовы к решительным переменам на фронте.

– Как приятно встретить в наше непростое время единомышленника со стойкой верой в скорую победу над азиатскими ордами, – не скрывая удовольствия, изрек Михальский.

– Никто из нас не должен сомневаться в победе, – мычал толстяк уже сквозь пропаренное полотенце, которое поспешно было наброшено на его лицо.

Но Михальский не слушал, он узнал в этом самодовольном типе управляющего кинотеатром «Лев».

Накануне агент уже принес ротмистру Сушкову пару ценных сообщений. Первое – о двух поляках: кассире и мастере цементного завода акционерного общества «Волынь» вблизи станции Здолбуново, которые выражали откровенные симпатии к немецким и австрийским войскам и наверняка занимались шпионажем. Второе – о сбежавшем из плена лейтенанте австрийской армии Франце Роговском, жившем на третьем этаже дома двадцать четыре по улице Потоцкого[39], выдававшего себя за трамвайного кондуктора.

А сегодня рано утром на рынке он услышал о вагоне со ста восемьюдесятью кругами колючей проволоки, брошенном австрийцами в одном из тупиков станции Клепарово[40].

И вот сейчас – этот жирный тупица из кинотеатра «Лев»…

«Совсем неплохо». Михальский размышлял о размере вознаграждения за свое усердие, когда в цирюльню вошел очередной клиент.

– Пан желает стричься? – неуверенно спросил Цвибельфиш, скользнув взглядом по аккуратной стрижке молодого интеллигентного человека в приличном костюме.

– Я хотел бы сбрить усы и бороду, – ответил тот, присаживаясь рядом с агентом.

«Ну и денек!» – мысленно сокрушался цирюльник, невольно взглянув на Михальского.

А тот уже тщательно изучал нового подозрительного субъекта, который намеревался так кардинально изменить свою внешность.

Не обращая внимания на управляющего кинотеатром, который уже рассчитался и собирался уходить, Михальский мучительно подыскивал тему для начала разговора с незнакомцем.

Наконец, откашлявшись и придав лицу слащаво-заговорщическое выражение, он вымолвил:

– Некоторые пани наверняка будут огорчены исчезновением таких соблазнительных усов?

– О нет, наоборот, некоторые пани будут счастливы, что их прихоти беспрекословно выполняются, – с легкой улыбкой ответил молодой человек.

Цирюльник весело рассмеялся. Михальский же с глупой миной продолжал вопросительно смотреть на незнакомца, надеясь, что тот пустится в объяснения причин своего странного поступка. Но тот остался сидеть молча, покачивая ногой в такт простецкой мелодии польки, доносившейся из шинка через дорогу.

Между тем Цвибельфиш закончил раскладывать по карманам сполоснутые и протертые расчески и ножницы, поправлять на тумбе многочисленные парфумы[41] и мыла и пригласил пациента в кресло.

Неудачная попытка разговорить незнакомца разожгла профессиональный азарт тайного агента Равского, и он решил действовать дальше более простым и проверенным способом. Выйдя из цирюльни и убедившись, что подозрительного господина не ожидает экипаж, он стал искать удобную позицию для начала предстоящей слежки.

Белинский не слушал занятную историю Цвибельфиша о пожаре в хлебопекарне в соседних казармах Фердинанда[42], где сгорели бочки с остатками керосина и колесной мазью, а один из солдат обжег лицо. Он упрекал себя за легкомысленное решение зайти в первую попавшуюся цирюльню и так неосторожно обозначиться[43] в оживленном районе города. Ведь можно было спокойно сбрить бороду в офицерской гостинице «Сити» или, на худой конец, в казарме.

Поблагодарив мастера за аккуратную работу и расплатившись, капитан вышел на улицу. Свернув на Красицких[44], он быстрым шагом направился в сторону Иезуитского парка[45], рядом с которым находилась адвокатская контора Коркеса.

В витрине цирюльни виднелась застывшая фигура Шимона Цвибельфиша. С озабоченным и растерянным видом он наблюдал, как из толпы на трамвайной остановке отделилась фигура тайного агента и последовала за его недавним клиентом.

Адвокатская контора доктора Натана Коркеса с табличкой Obronca w sprawach karnych[46] располагалась на улице Костюшко, три, рядом с «Народной гостиницей».

Коркес принадлежал к так называемым polacy wyznania mojzeszowego[47] – как почти официально называли в Галиции ассимилированных евреев.

Более десяти лет Коркес являлся членом львовской палаты адвокатов и, если бы не война, вполне возможно, был бы избранным ее председателем на очередном несостоявшемся съезде. В отличие от большинства своих коллег он не уехал в Вену, а остался во Львове продолжать выполнять свои профессиональные обязанности.

Во время мобилизации австрийские власти стали привлекать гражданских судей и юристов к работе в аудиториате[48], но Коркесу удалось этого избежать, тем самым сохранить незапятнанную репутацию перед новой администрацией, и теперь он рассчитывал на свою востребованность.

Русские нуждались в помощи местных юристов, ведь временный правовой порядок в Галиции все еще основывался на австрийском уголовном праве. Прекращены были лишь дела, касающиеся деяний против неприкосновенности территории, верховной власти и государственного строя монархии. В суде временно разрешалось говорить по-польски, несмотря на установленный официальный русский язык с его местными наречиями.

Через связи в магистрате Коркесу быстро удалось установить контакты с российскими военными чиновниками, осуществлявшими наблюдение за отправлением правосудия в Галиции, и теперь он пользовался всеми благами посредничества между своими обездоленными соотечественниками и оккупационными властями.

Когда Белинский зашел в контору, адвокат консультировал служащих Управления Галицийской железной дороги. Обескураженные чиновники искали выход в создавшейся обстановке, связанной с приказом губернатора Бобринского выселить в течение сорока восьми часов из казенного дома на Зигмунтовской, три[49] всех служащих их ведомства, не пожелавших сотрудничать с новой администрацией.

– Господа, – наставлял их Коркес, – не забывайте, что мы находимся на оккупированной территории и правовых аргументов для вашего дела сейчас нет. К тому же вам хорошо известно, что для русских железная дорога сейчас – предмет самого особого внимания, от состояния которой зависит снабжение фронта.

– А нельзя ли наше дело уладить в приватном порядке? – неуверенно спросил один из служащих.

– Исключено, – категорически отрезал адвокат, – по этой части у губернатора твердая позиция, и никто не рискнет действовать вразрез с ней. Господа, я настоятельно советую вам смириться с обстоятельствами и съехать куда-нибудь на некоторое время, – с сочувствующим тоном продолжал Коркес. – Поверьте мне, подобное случается почти каждый день и, к сожалению, не имеет юридического разрешения. Как ни парадоксально, мы должны быть довольны тем, что русские считают Галицию своей новой губернией, ведь это не позволяет им проводить тотальную реквизицию имущества у собственного населения. Впрочем, – смялся он, – они используют другие возможности.