– Что с тобой, папа?

Через несколько секунд у старика прояснился ум, и он узнал дочь.

– Милица!

– Я здесь, папа, и герцог рядом. Мы испугались за тебя.

Не без усилия Великий князь посмотрел на герцога, слушавшего его пульс, и медленно и слабо произнес:

– Позаботьтесь о Милице.

И этими последними словами он закрыл глаза, голова его упала набок, и пульс больше не прощупывался.

Герцог все понял, но Милица с отчаянием глядела на отца, затем подошла к кровати с бутылкой бренди.

– Дайте ему еще бренди – быстро! – вскричала она.

Герцог поднялся, мягко положил руки Великого князя ему на грудь и повернувшись к ней, сказал:

– Мы ничего больше не сможем сделать.

До Милицы не сразу дошел смысл его слов. Что-то прошептав, она машинально двинулась к герцогу и уткнулась лицом ему в плечо.

Он обнял ее за плечи и ощутил, что она была в одной тонкой ночной рубашке, оставленной ей Нэнси. Ее распущенные волосы доходили до талии. Но на все это он не обратил внимания, когда только вошел в каюту, потому что был поглощен состоянием Великого князя.

Держа теперь Милицу в своих руках, он хотел защитить ее и позаботиться о ней – такого наплыва чувств он раньше не испытывал ни к одной другой женщине.

Она дрожала у него в объятиях, но не плакала и лишь пыталась как-то справиться с собой, словно ощущала себя под обломками в одночасье рухнувшего на нее мира.

– Сейчас трудно о чем-либо думать, – очень нежно сказал герцог, – но ваш отец избежал многих страданий.

Вряд ли бы операция могла пройти успешно.

– Я не могу… поверить, что он… покинул меня… – еле слышно проговорила Милица, и голос ее оборвался на полуслове.

– Он обрел покой, – сказал герцог.

Он отвел Малицу в ее каюту и послал за Доукинсом.

– Я боялся, что это произойдет, ваша светлость, – сказал Доукинс. – Организм его высочества с каждым днем становился слабее и слабее.

– Я тоже этого опасался, – согласился герцог.

– Не намерены ли вы похоронить его в море, ваша светлость?

– Это хорошая идея, Доукинс.

Он вошел в каюту Милицы.

Она лежала на кровати так же, как он оставил ее, и, как он и ожидал, не спала, уставившись широко раскрытыми глазами в какую-то в невидимую точку.

Когда он вошел к ней, она не смутилась и не удивилась, видимо, не оправилась еще от шока и не в состоянии была ни о чем думать, кроме отца.

Герцог сел рядом с кроватью и взял княжну за руку.

– Я хочу, чтобы вы выслушали меня, Милица, – сказал он, – это очень важно.

Ее пальцы сжали ему ладонь, но он знал, что она инстинктивно просто хочет ухватиться за что-то надежное и прочное, как за соломинку, и сам он тут ни при чем.

– Я подумал, – сказал он, – что нежелательно было бы, чтобы большевики узнали о смерти вашего отца, которой они так жаждали. Пускай они пребывают в неведении, жив он или нет. Так и для вас будет лучше, и не придется никому говорить о вашем побеге из России, – Кажется, я… понимаю, – сказала Милица после короткого колебания, – у меня нет желания… говорить… о папе с чужими людьми.

– Конечно, – согласился герцог. – Вот почему я хочу спросить вас, не возражаете ли вы против захоронения его в море. В таком случае никто ни о чем не будет расспрашивать, яе будет никакого мрачного богослужения и никакой огласки.

– Мне не хотелось бы всего этого, – ответила Милица.

– Тогда, с вашего позволения, – продолжал герцог, – я похороню его императорское высочество завтра на рассвете.

Она не в силах была больше говорить, и герцог поднялся.

Все еще держа Милицу за руку, он поднес ее к губам.

– Вы очень мужественная, – сказал он тихо и вышел из каюты.

На следующий день с восходом солнца Великий князь был погребен в пучине моря.

По мнению герцога, церемония была очень трогательной, капитан прочел погребальную речь, и тело Великого князя было плавно опущено в море.

Милица удивила герцога, присоединившись к нему за обедом, и, хотя была очень бледна, ему показалось, что она не плакала. Он снова вспомнил строки, так часто приходившие ему на ум, когда он думал о княжне:

Но жгучая гордость,

Презренье к врагам

Не дали упасть

Подступившим слезам.

Может быть, гордость – самое верное средство удержать слезы, подумал он, которые любую другую женщину довели бы до истерики.

Он восхищался княжной, когда во время обеда она рассказывала о своем отце, о том, как много он для нее значил в детстве, как даже в худшие годы их скитаний она была счастлива, потому что он был рядом с нею.

Несколько раз голос княжны задрожал, а ее мужество и гордость в глазах герцога придавали ей особую прелесть.

Когда они пообедали и княжна должна была его покинуть, как она обычно делала, возвращаясь к своему отцу, она сникла и приуныла.

Чуткий герцог понял, что, спустившись к себе, она будет остро ощущать пустоту соседней каюты.

– Я иду на мостик, – сказал он. – Почему бы вам не пойти со мной? Я бы показал вам, как мы управляем «Сиреной».

– Я пойду с вами, – ответила Милица.

– Возьмите с собой пальто, – сказал герцог. – Кажется, что сейчас тепло, но средиземноморский ветер в это время года бывает довольно коварным.

Она растерянно замешкалась, и он послал стюарда в ее каюту принести пальто.

Он перекинул его через руку, и они направились к мостику.

Какая она изящная и хрупкая, думал он. Жизнь наносит ей удар за ударом, и большинство женщин наверняка оплакивали бы свою судьбу в подобной ситуации, пытаясь вызвать сочувствие к себе, а она держится так, как он и сам, возможно, не смог бы.

Как он и предвидел, она очень заинтересовалась управлением судном, и после этого он повел ее вниз показать двигатели.

Когда они расставались, он подумал, что она, возможно, не сумеет поужинать с ним, но княжна ничего не сказала.

В каюте его стало клонить ко сну после почти бессонной ночи, и герцог проспал до самого ужина.

Он ждал Милицу в салоне, когда появился Доукинс и сказал:

– Ее светлость крепко спит, и мне кажется, не стоило бы будить ее, ваша светлость.

– Да, конечно, – согласился герцог. – Пусть она поспит. Сон для нее сейчас лучшее лекарство.

На следующий день Милица сильно извинялась.

– Мне так жаль, что я не смогла составить вам компанию, – сказала она, – ведь вы говорили, что, не любите ужинать в одиночестве.

– Это совершенно понятно в вашем положении, – ответил герцог. – Вы же так устали.

– Я проспала до самого утра, пока Доукинс не пришел-с чаем и не разбудил меня утром.

Герцог рассказал ей, как тоже заснул у себя в каюте до самого ужина. Она тихо рассмеялась.

– Почему вы смеетесь? – спросил он.

– Просто невероятно вдруг обнаружить, что и у вас есть человеческие слабости. Вы всегда казались мне таким сильным, почти всемогущим, и я не могла себе представить, что вы способны простудиться или же уколоть палец, из которого пошла бы кровь.

Герцог рассмеялся и подумал, что Милица впервые говорит с ним в шутливом тоне.

Когда она закончила завтракать, он сказал:

– Хочу кое о чем спросить вас.

– О чем? – поинтересовалась она.

– Ничего особенного. Я лишь хотел узнать, не возражаете ли вы, если мы направимся в Монте-Карло, как и собирались.

– А вы хотите туда?

– Я распорядился, чтобы там открыли мою виллу, но если хотите, мы можем изменить наши планы и остаться на яхте.

Милица внимательно на него посмотрела.

– А чего вы хотите? – спросила она.

– Честно говоря, я бы хотел побывать в Монте-Карло хотя бы день-другой.

– Тогда, конечно, я согласна.

– Очень хорошо. Мы должны быть там завтра утром, и спасибо за вашу сговорчивость.

– Я всегда была сговорчивой.

– Но вы – женщина, – сказал герцог, – а все женщины непредсказуемы.

Милица слегка улыбнулась.

– Вы забываете, что последние шесть лет я провела в обществе троих мужчин, с которыми научилась по крайней мере не создавать никому проблем.