– Этого и следовало ожидать, – задумчиво сказал герцог. – Тебе надо как-то уговорить ее, Нэнси.

– Я не знаю как, – ответила Нэнси. – Она твердо стоит на своем. «Вы очень добры, леди Рэдсток, – говорит она, – но вы должны понять, что за все эти годы я ничего не просила, не занимала и не крала и не намерена начинать теперь!»

Герцог, казалось, отнесся с некоторым недоверием к этим словам, и Нэнси сказала:

– Из того, что она рассказала мне, я поняла, что княжна, как и князь, выполняла какие-то работы за пропитание, которое они получали от крестьян, и это было до того, как им удалось вырваться из России.

– Какие работы?

– Она не сообщала подробностей, но я думаю, что княжна готовила и даже мыла полы для тех, кто нанимал ее, а князья работали в поле. Если ты посмотришь на руки князя Ивана, ты сразу поймешь, как он трудился, зарабатывая на хлеб.

Герцог облокотился на поручень и глядел в море.

Он размышлял о том, как русские сумели сохранить свои идеалы и принципы, которые покажутся абсурдными многим англичанам, да и наверняка другим народам. И все-таки невозможно не восхищаться их нежеланием опускаться до уровня обычных людей.

– Что же нам делать, Нэнси? – спросил он, и она поняла, что герцог все еще беспокоится о княжне.

– Я попытаюсь придумать что-нибудь, – пообещала она, – но это будет нелегко, и еще, Бак… Интонация, с которой она произнесла его имя, заставила герцога вопросительно взглянуть на нее.

Наступила пауза. Наконец Нэнси сказала:

– Надеюсь, ты понимаешь, что княжна не всегда будет выглядеть такой болезненной и изможденной и скоро станет по-прежнему очень красивой.

Герцог не отвечал.

Он подумал, что, несмотря на обещанные изумруды, Долли, увидев княжну, постарается сполна проявить свой характер.

Герцог, как обычно, проводил много времени на капитанском мостике рядом с капитаном.

Он любил сам управлять яхтой и, кроме того, находил там убежище и отдохновение от болтовни женщин, особенно Долли, которая превосходила в этом всех.

Она недовольно дулась во время обеда и была бы еще более неприветливой, если бы князь Иван не проявил свой шарм и обаяние.

Оба князя, несомненно, наслаждались цивилизованным окружением, в котором вновь оказались; они также оценили по достоинству замечательные яства и напитки, которых они столь долго были лишены.

Герцогу понравилось, что они не говорили о своих страданиях, однако о выпавших на их долю страшных испытаниях свидетельствовали и их худоба, и болезненный цвет лиц, и состояние натруженных рук.

Они были в одежде герцога, которая хотя и сидела на них мешковато, но вернула им прежний вид джентльменов. Князья с легкостью влились в общую компанию, словно никогда не знали ничего иного, кроме беззаботной и роскошной жизни.

Однако герцог остро ощущал отсутствие рядом с ними княжны Милицы.

Она была вполне здорова и могла присоединиться к ним, поэтому герцога беспокоило, что он не может уговорить ее пересилить себя и последовать примеру князей.

Он прикинул, что, пообедав вместе со своим отцом, она, как и Великий князь, несомненно, будет отдыхать.

Поэтому герцог дождался, когда в салоне был сервирован чай, а Долли сосредоточилась на игре в маджонг, и выскользнул из салона, как будто направлялся к себе в каюту.

У двери салона Долли окликнула его:

– Не оставляй нас, Бак. Я хочу танцевать, когда закончится игра.

– Я ненадолго, – ответил неопределенно герцог, – здесь и без меня хватает партнеров.

Так оно и было, хотя, как и подозревал герцог, князья предпочли отдохнуть, расположившись на комфортабельных диванах с английскими, французскими и турецкими газетами, и с головой ушли в чтение.

Когда князья не развлекали Долли и Нэнси, они засыпали герцога и Гарри вопросами о состоянии Европы, о социальной и политической ситуации после войны, интересовались всем тем, о чем долгое время не знали ничего.

«Откровенно говоря, – слышал герцог слова Гарри, – политики превратили мирное время в абсолютный хаос», – и он с грустью соглашался с этой истиной.

Сейчас герцога больше всего заботила княжна Милица, и, спускаясь к каюте Великого князя, он обдумывал, каким образом убедить ее пренебречь совершенно неуместной здесь гордостью.

Когда он подошел к каюте, Доукинс как раз выходил оттуда с подносом.

Он уступил дорогу герцогу, и тот вошел в каюту со словами:

– Надеюсь, ваше императорское высочество позволит мне навестить вас?

Великий князь, полулежавший в постели, опираясь на подушки, улыбнулся ему в ответ.

Княжна, сидевшая у кровати, встала и герцог не только не заметил приветствия в ее глазах, но столкнулся с прежним отчуждением на ее лице.

В него прокралось незнакомое доселе осознание того, что на свете может существовать женщина, способная его ненавидеть.

Он привык лишь к восхищенным взглядам женщин, которые стремились привлечь к себе его внимание.

Теперь же его будто окатили холодной водой, и он встретился с чем-то непонятным.

Он подошел к кровати.

– Надеюсь, ваше императорское высочество чувствует себя лучше.

– Я не могу выразить словами, какое это наслаждение, – ответил Великий князь, – спать на полотняных простынях и на удобном матрасе.

Герцог сел на стул, с которого только что встала княжна.

– Нечто подобное я испытал во время войны, – сказал он, – хотя мои переживания не были столь болезненными, как ваши. Тогда я понял, как мне не хватало тех мелочей жизни, которые я считал само собой разумеющимися, пока неожиданно не был их лишен.

Великий князь улыбнулся, и герцог обернулся к княжне:

– Надеюсь, ваша светлость, у вас есть все, что вам требуется?

– Все, – ответила она тихим голосом.

Герцог смотрел на ее ветхое платье, о котором рассказывала Нэнси. Оно было изношено до дыр, штопано-перештопанного, некогда темно-синий цвет стал каким-то тускло-серым.

Платье было незатейливое, с белым воротничком, доходило до самых пят, а талию охватывал широкий пояс.

Герцог вдруг понял, что платье было сшито для очень юной леди, ведь княжне исполнилось всего тринадцать лет, когда началась революция.

Один из князей упомянул, что она была всего лишь на год старше царевича, а значит, теперь ей двадцатью лет.

В течение шести горестных лет, вместо того чтобы радоваться юности и учиться, а затем стать дебютанткой в высшем свете, ей пришлось бороться за существование.

Она встала по другую сторону кровати, и, глядя на нее, герцог понимал, что Гарри был прав, назвав ее прекрасной.

В княжне не было ничего конфетно-кукольного, ничего розово-белого, золотого и голубого, что придавало Долли очарование английской розы.

Княжна отличалась вечной и неувядающей классической красотой, которую древние греки пытались воплотить в статуях богинь.

Лицо у нее осунулось, скулы под кожей заострились, и тем не менее высокий лоб и огромные глаза придавали ей некую мистическую, необычную красоту, которую герцог никогда раньше не видел.

Его поразила ее ярко-красная шаль, накинутая на невзрачное платье.

Он вспомнил слова Нэнси о том, что княжна хотела оставаться в своей одежде, поэтому удивился шали, выглядевшей довольно новой.

Так, чтобы не заметила княжна, он вгляделся получше и понял, что это была не шаль, а одна из скатертей, покрывавших столики в салоне.

Он решил, что, видимо, Доукинс предложил ей скатерть и она взяла, чтобы согреться от холода, поскольку скатерть не была личной вещью кого-либо.

– Скажите мне, что происходит в Англии? – спросил Великий князь.

Еще одному гостю герцога не терпелось узнать о новостях в мире, от которого он был оторван.

Он рассказал о многом, что интересовало его императорское высочество.

Герцог все еще говорил, когда заметил, как закрылись глаза старого и уставшего Великого князя и тот заснул.

Княжна сидела в дальнем углу каюты на стуле с прямой спинкой, и во время беседы с ее отцом герцог постоянно ощущал исходящие от нее флюиды неприязни и враждебности, точно так же, когда они ехали в экипаже к князьям.