Звездочка смотрит на меня. Ее нижняя губа слегка оттопырена и дрожит, как у ребенка, который выронил изо рта конфету.

Я смотрю на Прим.

— Прости меня, Прим, — говорю. — Я сказал глупость. Ты не богемная женщина.

Она алкоголичка. Алкоголь — нехороший наркотик, от него люди тупеют.

— Все нормально, Ствол. — Прим говорит: — Наверное, мне тоже следует извиниться. Сегодня я выпила лишнего. Вот мне и ударило в голову. Знаете, как говорится, вино, выпитое в больших количествах, вызывает раздражение, гнев и множество бед. А я за обедом сегодня уговорила бутылку красного. Надо как-то себя ограничивать. Прости меня, Ствол. Пожалуйста.

Я смотрю на нее. Мне ее жалко. Она такая хорошая, Прим.

— Все нормально, Прим, — говорю. — И ты меня тоже прости. Ну, за то, что я сказал.

— И я тоже хочу попросить прощения, — говорит Звездочка. — Что я пришла в гости, вся на таблетках, и затеяла этот пикник, и совсем ничего не ем, потому что я вся на таблетках, и мне совершенно не хочется есть.

— Тогда я тоже должна извиниться, — говорит Прим. — Что сорвалась на вас обоих. Потому что мне было обидно, что я столько всего наготовила, а вы сидите, носы воротите.

— А я извиняюсь за нас обоих, что мы воротим носы, — говорю я. — Просто я не привык к такой изыскнутой пище. Нет, не изыскнутой, а изысканной — во. Ты прости, если тебе не понравилось, что я назвал твое угощение изыскнутым, то есть изысканным. И еще я хочу попросить прощения, что я пришел к тебе в дом без ботинок, с ногами, стертыми в кровь, и испачкал тебе весь ковер. И что назвал твоего бойфренда злым волшебником. И что собирался уйти, потому что твой Гари меня напугал. То есть он не пугал, просто я сам его испугался. И что я назвал тебя алкоголичкой. Ну, про себя.

Прим говорит:

— Я об этом не знала.

— И что меня унесло, когда я опустил ноги в воду, и что я хвалился, как мы со Звездочкой друг друга любим, и тебе стало завидно, потому что ты злишься и раздражаешься из-за вина, и еще ты не ешь таблетки и не знаешь, какой это кайф, а я все болтаю, болтаю и никак не могу замолчать, и...

Прим откашливается:

— Да, по-моему, надо заканчивать со взаимными извинениями. Единственный вывод, который напрашивается сам собой: нам всем следует существенно сократить потребление своих наркотиков, я бы даже сказала, свести их до минимума.

Гари говорит:

— Ничего, если я раскурюсь косячком?

Прим кивает.

— Конечно, милый.

Мы со Звездочкой тоже киваем.

Мы, собственно, тоже не прочь раскуриться.

Гари скручивает косяк. Он совсем молодой парень. А Прим — она уже взрослая тетенька и еще алкоголичка. И вот завела себе Гари, молодого любовника. Впрочем, это их дело. Главное, Гари скручивает косячок, ну, который с веселой травкой, и мы сейчас будем его курить.

— Я отойду в туалет.— Прим говорит: — Гари, милый, только не стряхивай пепел на мой ковер.

Под конец долгого трудного дня.

Мы хорошо потрудились — быть такими, какие мы есть, это действительно очень непросто, — и заслужили хороший отдых. После парочки косячков, ну, которые с веселой травкой, мы еще покурили какие-то сонные сигареты с чем-то коричневым, я не знаю, что это было, но нам жутко хочется спать. Да и вообще пора спать. Прим говорит, что мы со Звездочкой можем лечь вместе. В одной кровати. Кровать большая, с такими столбиками по углам. Обои в комнате из красного бархата, и на стене есть картина. Не плакат, а всамделишная картина. На ней нарисован горящий корабль. Мы со Звездочкой раздеваемся. Я снимаю ботинки, которые мне дала Прим, ну, дала поносить, потому что теперь я остался вообще без ботинок. Мои ботинки совсем испортились, пока мы шли сюда, к Прим. Я так думаю, они просто стерлись, пока мы шли, потому что идти было долго, и я стер все подошвы, а потом стер и ноги, потому что, когда мы сюда пришли, на ногах была кровь. И я испачкал в крови весь ковер, ну, в гостиной, где мы сидели сначала. Когда пришли.

Я проснулся, а где — я не знаю. Где-то, где я не знаю где. Интересно, а Звездочка тоже здесь? Хорошо бы, она была здесь, потому что, если ее здесь не будет, тогда я пропал. Один, без нее, я вообще ничего не могу. Мы со Звездочкой — как две части одного человека, только я — его худшая часть, потому что я более мутный, а Звездочка — лучшая часть, она более адекватная, но ее адекватности все равно не хватает на нас обоих, потому что тот человек, которого мы составляем вдвоем, он какой-то совсем уже неадекватный.

Я кричу:

— Звездочка.

Да, вот она, здесь. Лежит рядом. Под одеялом, которое белое. И свет в комнате тоже белый, потому что сейчас очень раннее утро, и в этом белом утреннем свете, под белым одеялом она похожа на мертвое тело, которое уронили с грузовика. Я трясу ее за плечо, ну, чтобы разбудить, и она садится на постели и начинает чесаться спросонья.

— Звездочка, — говорю. — Я не знаю, где мы.

Звездочка говорит:

— О господи.

— Что?

Звездочка говорит:

— Я не знаю, где мы.

— Ага, — говорю. — Я вот тоже не знаю. Поэтому я тебя и разбудил. Когда мы ложились спать вечером, мы были у тебя дома, и я лежал, и смотрел на стену, и стена была синей, потому что они у тебя все синие, ну, стены. А сейчас я проснулся, посмотрел на стену, и она была красной. Я сначала подумал, что это кровь, ну, типа сосуды в глазах полопались, вот я и вижу все красным. А потом я подумал... потом я подумал, что я в гробу, и гроб накрыт крышкой, которая отделана изнутри красным бархатом. Ну, то есть я умер, и меня положили в гроб.

— Это просто обои, Ствол. Обои из красного бархата. — Звездочка говорит: — Это не гроб. Это комната. Но я не знаю, где она, эта комната, и как мы здесь оказались.

— И что нам делать?

— Быстрее выбираться отсюда.

Сейчас утро, но утро раннее. Вокруг все тихо, не слышно ни звука. Мы со Звездочкой лежим на кровати. Она теплая, Звездочка. А мне страшно. И ей тоже страшно. Мы лежим, укрывшись одеялом с головой. Не хотим ничего делать. Боимся даже пошевелиться. В комнате холодно, и если нога вылезает из-под одеяла, ноге сразу становится холодно. Занавески на окнах раздвинуты, и утренний свет проникает в комнату, и поэтому здесь светло, но когда мы будем выбираться отсюда, мы пойдем по темным коридорам, где темно и нет солнца. Звездочка зажигает свечу, которая стоит на столике у кровати. Она нам понадобится, свеча. Сейчас мы оденемся, только не будем...

Голос говорит:

— Да.

Это не Звездочкин голос, и не мой тоже.

Сейчас мы оденемся, только не будем надевать ботинки...

Голос говорит:

— Да.

Ну, вот опять. Этот голос.

Мы с ней оделись...

Голос говорит:

— Да.

Мы с ней оделись, но ботинки надевать не стали, решили их не надевать, потому что подумали, что этот голос, ну, который сказал, что сказал, мы подумали, что лучше, чтобы он нас не слышал, потому что, если мы будем шуметь, он нас схватит. Поэтому мы не будем шуметь. Мы потихонечку пробираемся к двери, мимо картины, которая на стене, ну, на которой горящий корабль, и выходим из спальни. Выходим в коридор, который за спальней. Здесь темно, потому что нет окон. И здесь очень много вещей. Они навалены на столах. Просто горы вещей. И еще здесь есть стулья. Они стоят ножками кверху, ну, как будто они тут сдохли, и их оставили разлагаться. А на стене висят чучела мертвых зверей. Они не целые, звери, а только головы. Их отрезали и зачем-то повесили на стенку. Звездочка держит свечу, которую она взяла в спальне. Со столика. Мы тихонько спускаемся по лестнице, и на стене пляшут тени. Это из-за того, что свеча горит очень неровно.

Голос говорит:

— Да.

Мы со Звездочкой держимся за руки, ну, чтобы было не так страшно. Здесь столько вещей, в них легко заблудиться. И еще этот голос... Мы прижимаемся друг к другу еще теснее, я чувствую носом ее холодную щеку, наши коленки бьются друг о друга при каждом шаге, пока мы спускаемся вниз по лестнице, в этом доме, где мы оказались, не знаю — как. Нам здесь не нравится, очень не нравится. Надо скорее выбираться отсюда. И вот мы уже у входной двери. Она очень холодная, потому что на улице холодно, а дверь наполовину стеклянная, только стекло не прозрачное, а мутно-белое. Звездочка пытается открыть дверь, но она не открывается. Что за черт? Дверь не открывается. Нам не выйти отсюда.