Скорняков подозвал его:

— Что скажешь, Евгений Николаевич?

— Учили Грибанова. Из тренажеров молодежь не вылезает, а вот растерялся.

— Знания действительно у летчиков добротные. Но одних знаний мало, следовало бы посмотреть со всех сторон, правильно ли мы учим молодых самостоятельности? — Скорняков последние слова произнес с акцентом, нарочито громко. — Самостоятельно мыслить. Самостоятельно решать внезапно возникающие в воздухе задачи. И еще. Убедился, что управление авиацией в воздухе — для нас задача номер один? — Скорняков поправил на груди полковника Седых потемневший серебряный знак «Заслуженный военный летчик СССР». — Так-то вот, друже! Думай!

«Седых… Седых… — мысленно повторил Скорняков. — Вот уж кого судьба потрясла на жизненных ухабах… Не каждый бы смог выдержать такие испытания».

В ночь на 12 апреля 1950 года Евгений Седых вместе с другим курсантом, Скорняковым, заступил в караул; ночь выпала по-южному теплой, отовсюду неслись хмельные настои распустившихся садов, слышался лай неугомонных станичных собак; после дневной беготни (занятия в классах, инструктаж заступающих в наряд и в караул, подготовка оружия) стало совсем тихо и покойно рядом с нагретой за день, дремотно отдыхающей землей. Можно было помечтать и подумать. Совсем немного оставалось до того дня, о котором Женя трепетно мечтал с самого детства — дне, когда ему вручат удостоверение, где в графе «специальность» будет написано два вожделенных слова: летчик-истребитель. Конечно, это чисто формальный акт, главное — он почувствовал себя хозяином этой строгой, маневренной машины, испытал ни с чем не сравнимое чувство скорости и высоты; ему казалось, что и его плоть, и его душа наполнились голубизной высоты и стремительностью скорости, отчего он постоянно испытывал радость бытия, ощущал себя сильным…

И еще одна причина торопила время окончания училища. Это была его мама, которой он сразу смог бы помогать материально; его мама, всю жизнь посвятившая единственному сыну, не имевшая после гибели отца под Сталинградом ни копейки лишних денег; его мама, которая отказывала себе во всем, даже в возможности купить лишнюю пару чулок. Мама, конечно, будет очень рада видеть его офицером. Нет, он не станет, как другие, заезжать в Москву, чтобы отметить в самом шикарном ресторане окончание училища. Он сразу поедет к маме; ребята обойдутся без него и не обидятся, хотя инициаторы этой поездки уже неодобрительно высказывались на его счет. Что ж — каждому свое. Конечно, хотелось бы отпраздновать вместе со всеми эти дни в Москве, но что делать. Мама есть мама…

Темнота тем временем таяла, наполняясь звонким серебром утреннего света; четче выступали верхушки огромных тополей и лип, крыш зданий, высокая труба котельной; из станичных садов повеяло нежными запахами первых цветов, громче засвистели ранние птицы.

Евгений ходил по утоптанной, влажной от ночной сырости тропе вокруг зданий, мимо большого сруба единственного в военном городке колодца, бесшумно приближался к проходной, где дремал дневальный.

После смены с поста Женя завалился было на потемневший от пота, вытертый лежак, чтобы поспать, но его поднял голос дежурного. В полк должно было прилететь большое начальство, а потому повсюду объявлялся аврал; караульным предстояло вымыть пол, протереть закопченные окна, почистить оружие, обмести паутину.

— Чтоб все было в ажуре! Никаких снов — все должны работать! — требовал дежурный, раскачиваясь с пяток на носки.

Работать так работать. Конечно, лучше бы поспать. Но… Раз надо, значит, будем делать. Хотя тереть тряпкой окна не хотелось, глаза слипались, руки отказывались повиноваться.

Закончив работу, Евгений вздохнул и, услышав радостный вопль кого-то из караульных: «Завтрак несут!» — бросился к умывальнику.

Спать им так и не разрешили. Никаких снов! Всем быть наготове!

Прилетевшее начальство долго ходило по городку; Женя видел из вымытого им окна шагавшего впереди грузного генерал-полковника и большую свиту, двигавшуюся за ним; он проводил их взглядом, забился в угол и лег на топчан, укрывшись шинелью.

Проснулся от сильного толчка.

— Да проснись же ты! — едва не кричал начальник караула. — Чепе у нас!

Женя вяло поднялся, долго протирал глаза, не осознавая случившегося; ему виделся хороший, сладкий сон, и он все еще не мог прийти в себя.

— Двухсменные посты — в казарму! — приказал дежурный. — А вас, субчики-голубчики, — дежурный грозно посмотрел на Женю и его товарища — Толю Скорнякова, — к начальству.

— Зачем? — несмело спросил Женя.

— Там узнаете! Там вам покажут кузькину мать с горбинкой!

— Почему с горбинкой? — вырвалось у Жени.

— Поговори, Седых, поговори. Там, — он кивнул в сторону отдельно стоявшего небольшого домика, — наговоришься. Какого черта вы на посту делали, если в колодце обнаружили дохлую кошку?

Неприятная история с кошкой произошла в тот самый час, когда Женя спал, укрывшись вытертой шинелькой. Московское начальство в окружении сопровождавших, выйдя из казармы, остановилось возле сруба: кто-то предложил испить свежей колодезной водицы. «Родниковая. Чистая как слеза». Опустили ведро, зачерпнули воды, подняли, поставили на сруб. Генерал-полковник подошел поближе.

— Что это? — спросил он.

Все замерли. Всякое бывало, но такого… Такого еще никогда не было.

Офицер штаба капитан Углов, прозванный курсантами за худобу, высокий рост и длинные руки Паганелем, встретил курсанта Седых официально, стараясь быть как можно строже.

— Ты бросил кошку в колодец? — услышал Женя, как только закрыл за собой дверь. — Зачем ты это сделал?

Женя, удивленный вопросом, попытался улыбнуться; он никогда не думал, что этот нелепый случай закончится для него плохо, и поэтому относился к вопросам капитана как к чему-то несерьезному; он впервые оказался в этой накуренной, обклеенной серыми обоями комнате и, кроме чувства стеснения, вызванного первым посещением, ничего не испытывал; слышал от курсантов, что кого-то вызывали, с кем-то беседовали, но это было давно, а когда встречался с Паганелем, то отдавал ему честь, прикладывая руку к пилотке, и проходил дальше.

— Будем молчать? — Углов поднялся из-за стола, загородив собой узкое окошко, подошел к Жене и долго всматривался в его лицо; капитан подозревал во всей этой гнусной истории чьи-то происки…

Углов получил задание найти виновников в самые сжатые сроки. Естественно, первыми должны нести ответственность часовые; если и был злоумышленник, то он, конечно, не невидимка и проникнуть к колодцу мог только через охраняемый пост. Терпение офицера иссякло, и он, взяв лист чистой бумаги и карандаш, предложил Жене изложить все на бумаге.

— Я кошки в колодец не бросал, и писать мне не о чем, — ответил Седых.

Углов не привык, чтобы с ним так разговаривали.

— Вы будете писать объяснительную, курсант Седых! Я заставлю вас!

— О чем писать?

— Пишите все, как было: кто инструктировал караул, кто был разводящим и так далее. Предупреждаю: все, как было!

Через четверть часа Женя поднялся со стула и подал лист бумаги офицеру.

— Это все?

— Все. Разрешите идти?

— Пока идите. С таким отношением, думаю, что мы еще встретимся. — В голосе Углова открыто звучала угроза, но даже и после этого Женя не подумал, что над ним повис дамоклов меч.

Вскоре его вызвали снова. Все это выглядело так нелепо, что он не выдержал, улыбнулся. Углов разозлился:

— Ты у меня доулыбаешься, Седых! С завтрашнего дня тебя отстранят от полетов. А потом посмотрим. Будешь упираться или сознаешься и чистосердечно раскаешься? Ты не мог не знать, кто это сделал.

«При чем здесь полеты?» — растерялся Седых.

Оказалось, что капитан Углов слов на ветер не бросал. Вечером Женю остановил Толя Скорняков, взял за рукав, отвел в сторону.

— Держись, Женя, — тихо произнес он, — тебя только что вычеркнули из плановой таблицы. Сказали — приказ сверху.