Женя молчал. Он едва сдерживал подступившие слезы, часто моргал, не давая им соскользнуть из уголков глаз на лицо. Сквозь водянистую кисею увидел в окне строй курсантов с шлемофонами в руках — шли на аэродром; за ними потянулись к двери автобуса инструкторы и командиры; на сиреневый куст с громким щебетом уселась стая беспокойных воробьев, раскачиваясь на тонких ветках. Там, за окном, продолжалась жизнь; люди как люди: одни заканчивали пить чай после завтрака, другие уже готовили самолеты к полетам, третьи, сдав дежурство, шли отдыхать. И никому нет дела до того, что здесь, в этой комнате с серыми обоями, решалась судьба человека. Да и кто бы смог помочь, если сам командир эскадрильи, которого все любили за мужество на войне и справедливое отношение к людям, оказался бессильным…

Жене захотелось выпрыгнуть в окно и убежать от людей в глухой лес, остаться одному и выплакать все свое горе…

— Ну, коли полеты так тебе дороги… — Капитан на какое-то мгновение замялся, хотел предложить что-то, вытер ладони о галифе и протянул руку к краю заваленного бумагой стола, но в самый последний момент сдержал себя и виновато посмотрел на сгорбленного Женю. — Пойми, с меня ведь тоже спрашивают. А тут еще проклятая кошка. Одно к одному, никуда не денешься. — Он подошел к притихшему курсанту, притронулся рукой к локтю Жени, но тут же руку отдернул. — А выход есть, — неожиданно бодро произнес капитан. — Семь бед один ответ! Вот, — он протянул лежавший на краю стола лист исписанной бумаги, — прочти и подпиши. Я доложу, и дело закроем.

Женя осторожно взял исписанный мелким почерком лист. «Видел в темноте… Часовой Скорняков кошку… колодец…»

— Нет! Это же неправда! — едва не закричал Женя. — Скорняков не бросал кошку в колодец! — Он хватал по-рыбьи воздух, беззвучно открывая рот, стараясь сказать еще что-то в оправдание своего напарника по посту. — Я не могу! Это же ложь!

— Ну и черт с тобой! — Капитан ходил из угла в угол, размахивая длинными руками. — Как лучше хотел сделать, а ты психуешь. У него биография чистая, не то что у тебя. Понимаешь, дурень? Решил, мол, он поиграть с кошкой, да засмотрелся. И все. Вызову его пару раз, постращаю для порядка. Соображаешь? Я не должен тебе этого говорить. Выбирай: полеты или эта бумажка. Ради тебя. Ну, теперь что скажешь?

«Какая же это бумажка? — сам себя спросил Женя. — За бумажкой — живой человек. Ради моих полетов, ради моего счастья… Принести человеку страдания, возвести на него напраслину. «У него биография чистая, не то что у тебя». Мечта… Наговор на человека ради мечты… Нет! Пойти против своей совести? Никогда!

— Не могу… Скорняков не бросал кошку в колодец, — выдавил сквозь бескровные губы Женя. — Это подло… Не могу…

Напряжение, вызванное полетом Грибанова, постепенно спало, на командном пункте снова стало шумновато, громче велись переговоры через ГТС, люди переходили от одного рабочего места к другому, о чем-то перешептывались, спрашивали друг друга, не спешили покинуть КП. Штурман и оперативный дежурный вернулись на свои АРМы и сидели рядом. Смольников и Прилепский — оба крепко сбитые, поджарые, с загоревшими лицами, словно братья, были похожи друг на друга, только Смольников был выше ростом. Он, как и Прилепский, до недавнего времени летал на самых новейших машинах, а потом врачи сказали «стоп» — зрение подвело. Совместные дежурства, похожие летные судьбы сдружили их, и они доверяли друг другу самые сокровенные мысли. Прилепский шепнул Смольникову на ухо:

— Уму непостижимо! Как это командующий успевает все охватить!

— Теперь ему легче стало — ЭВМ помогает, — кивнул Смольников в сторону основного планшета.

— Цифры и есть цифры, — не унимался Прилепский. — Мне кажется, что иногда он обгоняет ЭВМ. И где он только этому научился?

— Наверное, от природы, — ответил Смольников. — Человек по-настоящему увлечен делом. Рассказывали, что в академии слушатели выпускного курса вечерами преферанс расписывали, а он, как первокурсник, в классе сидел, схемы в тетради вычерчивал.

Прилепский заметил, как Скорняков снова дал задание начальнику АСУ и поспешил поделиться с другом:

— Опять Анатолий Павлович что-то просчитывает. Нет, что, Юра, ни говори, а голова у него светлая. Такой командир в войну зазря людей не положит. Прежде чем дать команду, все просчитает, с товарищами посоветуется. И голоса зря не повысит. Не то что некоторые. Чуть что: я вам покажу, да еще непотребное слово в догон, но когда дело касается его персоны — тут все для себя или под себя. А наш командующий больше для других, для общего дела.

— Смотри, Вадим. На табло новые цифры. ЭВМ подтвердила решение командующего!

— Все так и должно быть! — Прилепский вздернул голову, выказывая радость за своего старшего товарища.

«Один полководец, — размышлял Прилепский, — добивается успеха ценой больших потерь, другой — мудростью и хитростью, третий предпочитает досконально знать противника, до изнеможения тренировать людей еще до боя и, оберегая войска от лишних потерь, мучить себя расчетами, до крови сдирать кожу на коленях, ползая по «диспозиции на земле». Скорнякова он без колебаний отнес к третьей группе. Как знать, может, Анатолий Павлович и выше пойдет, есть такие предположения — в Москву его хотят забрать. А если останется на месте — тоже хорошо. Скольких начальников и уму-разуму наставит, и считать по-настоящему обяжет, и глубоко мыслить научит.

Однажды Вадим Прилепский после непрекращающихся стычек с Лисицыным решил зайти к Скорнякову и обо всем рассказать. Шел и думал, как поделиться с ним наболевшим, как рассказать о придирках Лисицына за каждую мелочь, нет сил оставаться спокойным, когда тебя, словно котенка, чуть ли не каждое дежурство тычат носом…

В кабинет вошел не без волнения. Скорняков сидел за столом, головы не поднял, тихо произнес:

— Садись, Вадим. — Он протянул руку; лицо осунувшееся, озабоченное. — Вот задача, Вадим, посоветуй, что делать. Вот представление к снятию комбата.

— За что?

— За дисциплину. Не тянет. Второе чепе в этом году. Видно, опустил руки. А когда-то хорошим офицером был. Да, согласен с выводом командира полка — надо понизить в должности. А у него, у этого комбата, — детей трое и мать парализована. Усек? Вот и сними такого с должности — рука подписать представление не поднимается! Знаю — надо командира поддержать. Но куда потом бывшего комбата девать? В гарнизон, куда кадровики прочат, нельзя — квартир свободных нет. А главное — трое детей и больная мать. Веришь, Вадим, голова от таких вводных раскалывается. А решать надо! — Скорняков поднялся и принялся нервно ходить по большому, устланному ковровой дорожкой кабинету. — Как все в жизни сложно. Или вот еще «дельце». Жена одного одаренного инженера-ракетчика написала в Москву письмо с требованием исключить из партии и уволить из армии ее мужа, подполковника. Послал в часть офицера для рассмотрения письма, попросил генерала Снежкова направить туда же политработника. Поработали в гарнизоне, побеседовали с обеими сторонами, вернулись и доложили. Что же выяснилось? Жена подполковника, как говорят, женщина с характером. Никогда и нигде не работала, детей у них нет и не будет. Мужик после неоднократных предложений взять ребенка из детского дома каждый раз получал отказ жены. Думал-думал, а потом взял да и влюбился в другую женщину. Бывает же такое, жизнь — сложная штука. Разумеется, дело запахло разводом. Тут-то она не одно ведро помоев вылила на мужа! Я не сторонник разводов, когда есть дети. Но когда любовь прошла, детей нет, ничего мужа и жену не связывает… Что ей отвечать теперь? Требует «крови» женщина! Или вот еще… А впрочем, хватит! Что же ты, Вадим, посоветуешь с комбатом? — И, не дождавшись ответа, взял представление, отложил его в сторону. — Сделаем-ка мы так. Попрошу члена Военного совета подобрать крепкого, молодого политработника в помощь комбату, вызовем комбата на Военный совет. Поговорим, строго предупредим, потребуем навести в батальоне порядок. Как думаешь, Вадим?