В комнате наступила тишина; Лисицын, полулежа в кресле, все еще дышал тяжело и беспорядочно. Скорняков молча ходил из угла в угол, пока не остановился у стола.
— Второе. Почему вы, Петр Самойлович, так опрометчиво торопили меня с принятием решения на пуск ракет по неопознанной цели? Что вами руководило?
— Я, товарищ командующий, был уверен, что это разведчик. Его исчезновение было несколько загадочным, Кто бы мог предположить, что в это же время у рейсового самолета откажет аппаратура ответа. Разве мог я подумать о том, что РЦ так быстро «прижмется» к рейсовому самолету и пойдет с ним по трассе? Век живи — век учись. Теперь-то будем знать и эту методу иностранных разведчиков.
— Эту «методу», как вы говорите, раньше нас с вами распознал Прилепский, но мы с вами его даже не дослушали. Он первым разобрался. Чутье летчика сработало и его наблюдательность. Он смог разобраться.
— За несколько минут столько противоречивых, взаимоисключающих вводных! Я надеялся… — Лисицын запнулся, оборвал фразу, замолк, изредка бросая исподлобья короткие взгляды на Скорнякова; ему стало неловко за свое нелепое поведение там, в зале, и здесь, когда он беспрерывно оправдывался за свою неправоту, в которой он не хотел призваться.
Именно он способствовал тому, что отметку РЦ не ввели в ЭВМ, Последние годы служба шла в гору, он был на хорошем счету у начальства, особенно с появлением АСУ. Виновными были, как правило, другие, но не он; он и сейчас не считал себя полностью виноватым, но почему так дрожат руки, надломился голос…
— Мы с вами едва не погубили людей. Прими я ваше предложение о пуске ракеты — суши, как говорится, сухари. Вы — опытнейший в этом деле человек, но дали себя обмануть. А почему? Разведчик, которого вы так настойчиво опекаете, мышей перестал ловить, за обстановкой не следил. Дальше. — Скорняков сделал паузу, пригладил на висках волосы, неторопливо прошагал по комнате, отыскивая самые точные слова, которые бы убедили Лисицына. — Вы лишили права голоса Тужилина, не раз сегодня одернули Прилепского. А у них было о чем доложить. Вы не посчитались с коллективом людей. Понадеялись на свой долголетний опыт, на недюжинный ум, на АСУ. Кстати, АСУ работала безотказно. Это ваша заслуга. И тем не менее — тяжелая неприятность. Не по вине АСУ, заметьте, а по вине человека! И ворог нас на этот раз обхитрил!
«И в самом деле, — думал Скорняков, — умного, знающего дело специалиста провели, как воробья на мякине. Видимо, его почаще подправлять надо. Сами с усами, положился на АСУ. Нет бы и старый способ могли пока кое-где использовать. АСУ! ЭВМ! Панацея от всех бед! Вот оно в чистом виде шапкозакидательство! Отвык заниматься черновой работой. Симпозиумы по АСУ, коллоквиумы по автоматике. Все это надо, но не в ущерб главнейшему нашему делу — быть в постоянной готовности днем и ночью от роты и до высшей инстанции».
— Обстановка была неясная и противоречивая — согласен. Вы же должны знать, что в некоторых ситуациях АСУ может дать ложный эффект. Ввели неточную или неполную обстановку — жди неправильных выводов и предложений. Иногда у меня закрадывается сомнение в достоверности выводов, которыми вы оперируете, ссылаясь на АСУ. После исчезновения разведчика вы даже не переговорили с локаторщиками. Я полагался на вас, надеялся на ваш опыт. Это моя ошибка. Теперь, извините, придется сделать переоценку.
Скорняков умолк, остановившись в самом дальнем от Лисицына углу; он все больше сознавал, что наступил конец их доверительным отношениям, которые зародились еще тогда, когда младший по возрасту Скорняков, только что принявший полк, старался увидеть и услышать опытного Лисицына, уже командовавшего дивизией. Вспомнилась и та трудная в его жизни ночь, когда Лисицын спас Скорнякова, допустившего опрометчивость и едва не погубившего людей. «Он же помог тебе в свое время, — кто-то будто шептал на ухо Скорнякову, — помоги и ты ему. Теперь от тебя зависит — быть ему выдвинутым по должности и стать лауреатом или остаться на месте».
Лисицын беспокойно завращал подвижными, полными тревожного блеска глазами, словно ища чего-то, потом встал, нервно прошел по комнате и принялся рассказывать о том, что довелось испытать в недавнем прошлом. Он много говорил о своей работе над АСУ, о трудностях взаимоотношений с промышленниками, о том, что не хватает целеустремленных в государственных делах людей, на которых во всем и всегда можно положиться. Говорил долго, несколько раз начинал оправдываться («не доглядел», «не учел»), пытаясь как-то смягчить случившееся и вызвать у командующего сочувствие.
Скорняков слушал терпеливо, не перебивая, но, чем больше говорил Лисицын, тем быстрее в нем рос протест почти всему услышанному. Он ощущал неискренность Лисицына и унизительно-просящий тон всего объяснения, будто он, Скорняков, собирался передавать дело в прокуратуру. Теперь, когда между ним и Лисицыным возникла трещина, которая ширилась, отдаляя их друг от друга, он думал о нем так, будто Лисицын скоро исчезнет навсегда, уедет далеко-далеко со своим самомнением и самоуверенностью.
Он посмотрел на сгорбившегося, потускневшего Лисицына, и ему стало жаль его. Жену потерял, сын забулдыга, здоровье пошатнулось, подчиненные не любят. Скорнякову даже захотелось чем-то помочь ему. Действительно, взвыть можно от всего этого… Столько ему довелось за последнее время пережить — другому и за всю жизнь не доведется. А ведь каким орлом был!
Этап за этапом раскрывая ошибки Лисицына, Скорняков дотошно «прокручивал пленку времени». Он не просто нанизывал отдельные факты совершившихся событий, а объективно исследовал их причинность.
Лисицын догадывался, о чем сосредоточенно думал умолкнувший Скорняков, связывая его молчание в первую очередь с собственными ошибками и его, Лисицына, поведением в минуты стрессовой ситуации, когда РЦ шел к зоне. В нем накапливались и росли обиды («работал на АСУ, никто не хотел браться — я взялся», «диссертацией упрекнул — помогли люди, но я их отблагодарил»). Он подумал о том, что, может быть, не следовало бы браться за «Сапфир», о потерянном времени («в академию приглашали — докторскую бы защитил») и затравленно посмотрел на Скорнякова, почувствовал себя закованным в этих толстых железобетонных стенах командного пункта.
Допив чай, Скорняков поднялся и вышел. В комнате стало тихо; мягкий свет с потолка и стен высвечивал бледную зелень пушистого паласа, горбившегося от небрежно сдвинутого кресла, стоявшие в беспорядке стулья, лужицу под блюдцем на сдвинутом с места полированном столе; в воздухе стоял запах кофе и еще чего-то знакомого Лисицыну, то ли яблок, то ли варенья; он не слышал своих шагов — слабые звуки поглощались густым ворсом. Ему стало неприятно от этой тишины, и он попытался себя успокоить, забыть услышанные упреки, досадный промах в оценке первой отметки на экране локатора. Может, погорячился командующий? Остынет, глядишь, по-другому посмотрит на все, что произошло. Ну, ошибся, поспешил — с кем не бывает. Работать-то придется вместе. Когда-то Скорняков серьезно ошибся, едва людей не погубил в пургу. Всех бы замело — трое суток буран свирепствовал. «Помогите, Петр Самойлович… Может, забыл ту февральскую ночь, товарищ Скорняков?..»
Идти на КП не хотелось, да и незачем — работа шла полным ходом, и, пока офицеры не обобщат материалы контроля и не подготовят выводы, делать там нечего.
На анализ и обобщения уйдет, пожалуй, часа полтора-два, можно обмозговать все, собраться с мыслями.
Чем больше он стоял, тем сильнее ощущал усталость, даже какую-то разбитость во всем теле. «С чего бы это, — подумал Лисицын и усмехнулся. — С чего?.. За всю ночь глаз не смежил, но это не самая главная причина. Главное — тяжелый разговор с командующим… Даже мышцы болят, будто тот крестьянским цепом отделал».
Непроизвольно начал воспроизводить в памяти ночной разговор. Но спустя четверть часа понял, что отсутствие Скорнякова не позволяет ему в споре доказать свою правоту, защитить себя от лишних обвинений, узнать мнение собеседника. Он попытался напряжением памяти вести разговор то за себя, то за Скорнякова, но вскоре понял, что от усталости терял нить. Приходилось подолгу вспоминать слова, сказанные Скорняковым. Неожиданно он почувствовал, что начинает спорить с собой. Кто-то другой, не осязаемый и невидимый им — Некто — продолжил беседу, но, в отличие от командующего, Некто называл его на «ты». Таинственный, зародившийся в нем Некто все настойчивее давал о себе знать. Может, это второе «я» — совесть приняла такую форму? Как знать…
