Бледная и трепещущая, она изнемогала под бременем своих горестей и терзаний, и едва ли отсутствие Ашиля не было в эту минуту самым главным! Как ни мучило ее поведение Лоренцо, как ни было больно ей расставаться с родным кровом, — все это уступало томлению неизвестности и беспокойству об Ашиле… Ей казалось, что Бог наказывает ее за любовь, отвлекшую ее сердце от брата, и отнимает у нее счастие этой любви — уверенность во взаимности! Она живо чувствовала, что теперь место Ашиля близ нее; тем живее ее поражало его пренебрежение; она была готова видеть в том признак измены или охлаждения. Это было первое горе любви, первые слезы, пролитые по вине Ашиля; душа и сердце, все изнемогало у Пиэррины. Благоразумная и твердая маркезина исчезла в этой борьбе, — осталась одна любящая, отчаянная девушка!

Она ушла с террасы, пошла ожидать на балкон зеленой комнаты… Нет! все нет!.. Стемнело… отошли вечерни, волнение ожидания превратилось в мрачную безнадежность. Пиэррине казалось, что весь свет бросил ее вместе с Ашилем. Страх, ужасный страх овладел ею. Обрушившись вдруг и заодно на ее голову, два испытания, два страдания противодействовали одно другому: когда скорбь о гибели брата и о падении дома Форли превозмогала, тогда бедной девушке казалось, что она так убита этим крушением всех привязанностей ее жизни, что уже не могла более плакать о чем бы то ни было на земле; когда, напротив, собственное волнение возобновлялось в ней и тоска любви овладевала всей ее душою, она рада была пожертвовать всем на свете, чтоб только получить утешение в этой мучительной и снедающей тоске…

Так прошел весь день. Когда часы возвестили время застать падрэ Джироламо на его гробовом стоянье, маркезина заглушила в себе женское горе и, послушная призыву обязанности, решилась идти в церковь Санта-Кроче. Она хотела взять с собою Чекку, но старая кормилица боялась находиться ночью возле покойника и в церкви, наполненной могилами и мавзолеями; маркезина отправилась опять одна, как накануне. Какой страх мог возмутить ее теперь? Сердце ее было так измучено, что оно могло робеть пред какою-нибудь новою, неведомою опасностью. Горе имеет тоже свое опьянение: в нем часто заключаются тайны многих примеров бестрепетного величия, великодушного самопожертвования.

Между замечательнейшими из существующих на свете христианских храмов, прославленных или давностью, или огромностью и великолепием, или вдохновляющею таинственностью их священной сени, нельзя не назвать пятисотлетней церкви Санта-Кроче во Флоренции. В архитектурном отношении она далеко уступает собору Санта-Марии дель-Фиоре, который сам Микельанджело назвал цветом искусства вселенной и купол которого служил ему темою для его исполина-купола Святого Петра в Риме. В изваянных, писаных, литых, резных украшениях, в мастерских произведениях первостатейных художников она далеко не так богата, как многие другие церкви Италии, но на ней изображена печать духовного величия. Вдоль обнаженных высоких внутренних стен ее, скудно освещенных лучами солнца, едва проникающими сквозь разноцветные стекла готических оконниц, под сырыми сводами, неиспорченными убранством, вошедшим во вкус и обычай времен позднейших, возвышаются вместо украшений только надгробные памятники знаменитых граждан Флоренции. Но каких граждан! и какие имена чеканятся на мраморе и чугуне! Галилеи, Альфиери, Маккиавели, Буонаротти!.. Все они спят тут, под мраморными плитами, часто попиравшимися их коленями и головами, когда они приходили сюда молиться и думать свою торжественную думу в темном храме… Есть еще гробница, недавно возникшая, но она пуста: это просто очистительный памятник, патриотический кенотаф, воздвигнутый поздним раскаянием и стыдом нынешних тосканцев, давно почившему поэту Данте Алигьери, «il gran padre, Dante Alighieri»[63]. Вся история средневековой Италии сосредоточилась в этой церкви Санта-Кроче: в ней сошлись на вечный покой представители вдохновения и мысли во всех их проявлениях, гении во всех отраслях человеческих познаний и дарований, наук и искусств. Рядом с главным зданием есть боковая часовня, и в ней покоится последняя дочь царственного рода, графиня Матильда Альбани, дочь последнего Стюарта. В другой часовне почиют несколько молодых женщин из семейства Наполеона Бонапарте. В обители смерти назидательно вопиют имена, бывшие некогда символом всего того, что жизнь представляет человеку заманчивого, высокого и торжественного.

Когда маркезина Форли вступила в церковь Санта-Кроче, то под темными сводами ее, кроме обыкновенного впечатления, производимого находящимися тут могилами и памятниками, была еще посторонняя причина страха и робости: тело того покойника, которого сопровождал и охранял падрэ Джироламо в последнюю ночь его на земле, перед вечным покоем в ее недрах.

Пространство церкви казалось еще огромнее и необъятнее, скрывая пределы свои в глубинах полумрака. Средний алтарь был пуст и не освещен, но на одном из боковых алтарей горели тускло и бледно погребальные свечи из желтого воска, а против жертвенника стоял гроб, в котором сквозь зашитый белый саван отличался покойник высокого роста. У гроба был налой, за налоем падрэ Джироламо читал службу по усопшем, недалеко от него, ризничий сидел на мраморной ступени алтаря. Услышав легкий шорох, аббат догадался о пришествии Пиэррины, пошел ей навстречу и, взяв ее за руку, увел в отдаленную исповедальню. Тут маркезина рассказала ему про все, что было с нею накануне: про записку, брошенную маскою, про ее позднее посещение дома Ионафана, про разговор с Леви, отчаянное положение дел маркиза, наконец, про находку духовного завещания Джиневры.

Аббат был глубоко огорчен, но он ожидал чего-нибудь подобного, зная уже о знакомстве Лоренцо с тщеславною и расточительною синьорою Бальбини. Но, услышав, что она дочь Ионафана и родственница командора Бианкерини, он не удивлялся более, и вот что Пиэррина, в свою очередь, узнала от него. Любимец Гаубетто был мальчик, соединявший в себе все пороки и дурные качества отца и матери. Этот мальчик был известный уже читателю Бианкерини, и когда Гаубетто умер и после него вступил во владение малолетний внук его Агостино, сирота, рожденный от тайного, но законного брака Луиджи с сестрою одного бандита, Бианкерини вздумал оспаривать у него его наследство, подделав подложное завещание. Законы вступились за Агостино и укрепили за ним его наследие; тогда Бианкерини пытался отравить мальчика, что принудило опекунов удалить его и послать на воспитание в Париж. Но вражда Бианкерини не успокоилась; во всю жизнь свою он не переставал заводить процессы против поместьев и владений маркизов Форли и, умирая, завещал свою злобу и свою ненависть сыну своему Карлу, записанному им в адвокаты в каком-то судебном месте великого герцогства Пармского, чтоб доставить ему как-нибудь случай дослужиться до звания, могущего заменить ему дворянство и имя в стране. О существовании Ионафана аббат не знал; вот почему он прежде не возымел подозрений на него. Но Карло вышел точно таким, каким желал его видеть отец, — честолюбивым, завистливым, пронырливым. Не смея действовать открыто против дома Форли, он всегда находился в числе его тайных недоброжелателей, радовался его неудачам, раздувал против него недоброжелательство флорентийского общества, злословил, клеветал, сочинял пасквили и карикатуры на маркиза Агостино, на Жоржетту, на их сына и невестку. Насчет бумаг, им предполагаемых, аббат был спокоен: они не существовали; злоба с помощью коварства могли лишить Лоренцо его собственности, но никогда не могли отнять у него звания его предков.

— Но, дочь моя, — продолжал падрэ Джироламо, рассказав маркезине эти до сих пор скрываемые от нее обстоятельства, но теперь ей сообщенные, чтобы объяснить ей настоящее положение, — не надо отчаиваться и не теряй надежды: за все страдания твои тебя ждет награда — твой брат не погибнет! Я не должен был открывать тебе эту тайну до той минуты, до того дня, когда гибель твоего брата сделается неизбежною. Эта минута, этот день пришли. Узнай же все и благослови Провидение, спасающее еще раз дом и семейство Форли!